Цезарь (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 100

Тогда они решили осадить беглецов и за короткое время воздвигли такую высокую террасу, что с нее вполне можно было воевать с неприятелем, находившимся на том же уровне.

Видя эту угрозу, помпеянцы подумали о бегстве, но бежать было не так-то легко. Гней не мог идти из-за раны и вывиха, не мог сесть в седло или лектику из-за неровной обрывистой дороги. Зная, что за его людьми охотятся и безжалостно убивают их, он спрятался в углублении подножия скалы. Но один солдат заметил это и выдал его. Гнея Помпея схватили и убили.

Затем ему отсекли голову, а когда Цезарь вошел в Гиспалис, ему поднесли голову сына, как в свое время в Египте поднесли голову отца. Это случилось 12 апреля 45 года до нашей эры.

Однако столь жестокая экспедиция не принесла удачи и самому Дидию, так как, поверив, что отныне находится в полной безопасности, он приказал подтянуть корабли к берегу, чтобы отремонтировать их. А сам тем временем направился с корпусом кавалерии к близлежащей крепости. Лузитанцы, которые разбежались, бросив Гнея, теперь соединились и, видя, какие малые силы сопровождают Дидия, устроили засаду, напали на него и убили.

Тем временем Фабий Максимус, которому Цезарь поручил дальнейшую осаду Мунды, занял город, захватил одиннадцать тысяч человек в плен и направился в сторону Оссуны, города, укрепленного и самой природой, и людьми.

Секст Помпей, убедившись, что на расстоянии полутора лье нет ни капли питьевой воды, приказал вырубить все деревья, чтобы Цезарь не смог изготовить никаких боевых машин, а затем, даже не дождавшись результатов осады Мунды, углубился в горы. Позже мы увидим его вновь, но уже предводителем пиратов Средиземноморья.

Тридцать тысяч человек погибло в Мунде, двадцать две — в Кордубе, пять-шесть — в Гиспалис, Гней был убит, Секст бежал. Испанская война завершилась.

Цезарь вновь отправился в Рим. Антоний вышел ему навстречу к самой границе. Цезарь, который испытывал слабость к Антонию, одновременно сознавая свое превосходство, выказал к нему большое расположение, поэтому Антоний пересек всю Италию, сидя рядом с ним в колеснице, сзади находились Брут Альбин и внучатый племянник Цезаря Октавиан.

Возвращение было грустным. После убийства Помпея и уничтожения его рода — так как о Сексте никто ничего не знал — погасло не только великое имя, исчезла великая семья, были уничтожены определенные основы. Если Помпей не смог защитить права аристократии и свободу, кто же тогда защитит их теперь, когда его нет?

Для побежденных началось безысходное рабство. Разочарованные войной, которая тянулась три года и была не чем иным, как гражданской войной, победители принимали участие в бесславном триумфе. Цезарь чувствовал, что его скорее боятся, нежели любят; несмотря на свою доброту, он не смог уничтожить ненависть. Он был победителем, но как мало нужно было, чтобы он стал побежденным. Мунда послужила для него серьезным уроком. Все были на пределе сил, изнурены до крайности, даже его солдаты, о которых он думал, что им неведома усталость.

Хотя Цезарь и был сыт триумфами, но все равно хотел его, однако прежде, разумеется, желал знать, что на этот счет скажет Рим. Ведь на сей раз он, который прежде праздновал свои триумфы после побед над внешними врагами — в Галлии, Понте, Египте или над Юбой, — на сей раз поступал, как один из тех, имена которым были Марий и Сулла, так как собирался праздновать победу над сыновьями Помпея, чьи идеи разделяла часть Италии и на чью борьбу с симпатией смотрели около половины римлян.

Но Цезарь дошел до того, что начал презирать Рим, он захотел сломить его гордыню. Итак, он отпраздновал свой триумф в честь победы над сыновьями Помпея, а шедшие за ним солдаты — глас народа, глас богов — пели:

Народ, конечно, не забывал, что Цезарь празднует свой триумф на несчастьях родины, снискав себе славу благодаря простой удаче, которую ему не могли простить, если только не считать ее высшей необходимостью, долгом перед богами и людьми. Еще больше всех удивляло то, что он не послал вперед в Рим своих гонцов, ничего не писал Сенату, чтобы похвалиться своими победами в гражданских войнах, и таким образом словно отмахнулся от этой славы, словно стыдился ее.

На следующий день, когда Цезарь вошел в театр, ему аплодировали, но совсем по-другому, куда тише и жиже, чем когда публика слышала стихи из пьесы, которая в ту пору была в моде:

— Ах, римляне! Мы потеряли свободу!

Но что больше всего возмущало римлян, так это возникновение нового Рима, которое они увидели после возвращения Цезаря из Египта, нового чужого города с новыми жителями. Это были ссыльные Республики, вновь возвращавшиеся в Рим по следам Цезаря; это были варвары — галлы, африканцы, испанцы, поднимавшиеся к Капитолию вместе с ним; это были опозоренные сенаторы, которые вновь появились в Сенате; проскрипты, которым вернули конфискованные ранее богатства и имущество; это была Транспаданская Галлия, которой предоставили все римские права; это был Бальб, Гадитан, как его называли, поскольку он родом из города Гадеса, бывший кем-то вроде премьер-министра у Цезаря; это, наконец, были две тени, которые следовали за ним и кричали: «Несчастье!» — призрак Катона, разрывающего себе внутренности, и призрак Помпея, держащий свою голову в руке.

Правда, что Цезарь владел всем миром, а не только Римом, но правда и то, что он расплатился со всем миром в ущерб Риму.

Существовал один-единственный человек, который мог дать оценку положения, в котором находился Рим, во всей его многогранности — Цицерон. Цицерон — тип римлянина, постоянно пребывавшего в центре.

При Цезаре, человеке и гении своей эпохи, Цицерон уже никогда не станет тем Цицероном времен Катилины или Клодия. Вот что больше всего ранило Цицерона, вот что больше всего ранит любое честолюбие, равное его честолюбию.

Цицерон, военачальник и адвокат, сам признает, что в адвокатуре он не намного сильнее Цезаря, не говоря уж о том, что Цезарь как полководец явно превосходил его. К тому же Цицерон был сыном гладильщика или огородника, Цезарь же — потомком Венеры по мужской линии и сыном царя Анка Марция по женской.

Плебей Цицерон конечно же аристократ, но до того как он им стал, какой же сложный путь довелось ему пройти! Потратив целую жизнь, он не достиг и половины тех высот, на которые поднялся Цезарь, — Цезарь, проживший жизнь, чтобы спуститься вниз, к народу. И все же он украшает двор Цезаря, ну а кем он является при дворе, пока Цезарь находится там? И напрасно Цезарь идет к нему, берет за руку, возвышает, обнимает, ведь Цезарь всегда при этом должен немного сойти вниз, чтобы обнять плечи Цицерона. Какое огромное расстояние между Цицероном, одним из толпы придворных, окружающих Цезаря, и тем Цицероном, воскликнувшим: «О, счастлив Рим, рожденный во времена моего консулата!»

Так чем же все-таки занимался Цицерон? Капризничал. Он думал, что если отдалится от Цезаря, то сможет восстановить прежнюю свою позицию. Не тут-то было! Отдаляясь, он оказывался в тени, вот и все! Заметны только те, кого Цезарь освещал своими лучами.

Цицерон пытается развлечься: обедает с Гирцием [430] и Долабеллой, тем самым Долабеллой, о котором говорил разные гадости. Он дает им уроки философии, они же ему — гастрономические уроки.

Все это происходит в доме Кифериды, греческой куртизанки, бывшей наложницы Антония, которую он катал в колеснице, запряженной львами.

Но, увы! Цицерон уже более не защитник, он уже не хозяин, он даже ничей не советник. В это время умирает Тулия, его дочь, и Цицерон носит двойной траур: по дочери и по попранной свободе.

В память Тулии он строит храм и, чтобы о нем начали говорить, пытается добиться преследования со стороны Цезаря — он пишет панегирик Катону. Но Цезарь довольствуется тем, что публикует свою работу «Антикатон» и, идя в сражение при Мунде, посвящает Цицерону две книги по грамматике. Нужно признать — это означает только одно: невезение.