Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр. Страница 38

Вокруг г-на де Трени образовался большой кружок гостей, слушавших, как он изливает свою печаль. Среди слушателей был и первый консул; ему эти речи были настолько непривычны, что он был готов поверить — перед ним сумасшедший.

— Вы пугаете меня, — сказала м-ль де Пермон г-ну де Трени, — что же я делала не так?

— Что вы сделали? Как, сударыня, вы танцуете менуэт так, что я был счастлив протанцевать с вами. Вы столько раз танцевали его с Гарделем. И вы! О нет, этому нет названия! И вы соглашаетесь танцевать с человеком, который, безусловно, прекрасно танцует, но он танцует контрдансы. Повторяю, танцует контрдансы! Нет, сударыня, нет, он ни разу в жизни не сделал правильного реверанса со шляпой! Нет, и я заявляю об этом во всеуслышание, он этого не умеет!

Заметив улыбку на некоторых лицах, он продолжал:

— О, вас это удивляет! Так я сейчас объясню вам, почему он не умеет делать большой реверанс, тот самый, по которому можно оценить, умеет человек танцевать менуэт или нет. Дело в том, что он не умеет надевать шляпу. Умение надевать шляпу, господа, — это главное! Спросите, так ли это, у этих дам, которые заказывают шляпы у Леруа и приглашают Шарбоннье, чтобы надеть их. О, спросите господина Гарделя, и он расскажет вам, как надевать шляпу! Кто угодно может носить шляпу на голове, скажу больше, их носят все. Но достоинство, но уверенность, которое определяет движение руки, плеча… Вы позволите?

И, взяв огромную треуголку у одного из гостей, г-н де Трени встал перед зеркалом, напевая мелодию реверанса. Вокруг вновь столпилась половина гостей, которые следовали за ним, словно на привязи. Он принялся исполнять реверанс из менуэта с удивительным изяществом и абсолютной серьезностью и, наконец, по всем правилам водрузил шляпу на голову.

Бонапарт наблюдал за ним, опершись на руку Талейрана.

— Спросите-ка, — сказал он дипломату, — в каких отношениях он с господином Лаффитом. После его высказываний на мой счет я не решаюсь заговорить с ним.

Г-н де Талейран задал танцовщику вопрос первого консула так же серьезно, как осведомлялся бы о войне Англии с Америкой.

— Ну, — отвечал г-н де Трени, — в таких отношениях, в каких могут быть два талантливых человека — в состоянии хрупкого равновесия. Но должен признать, что он — достойный соперник, он славный малый и не завидует моим успехам. Его собственные делают его снисходительным. Его танец отличается живостью и силой. Он сильнее меня в первых восьми тактах тавота в «Панурге» [53], здесь и говорить нечего. Но моими жете я просто стираю его с лица земли! У него сильнее ноги, а у меня спина.

Бонапарт смотрел и слушал, остолбенев от изумления.

— Ну вот, — сказал Талейран, — вы можете быть спокойны, гражданин первый консул, войны между господами де Трени и Лаффитом не будет. Хотел бы я сказать то же самое о Франции и Англии.

Пока бал был приостановлен и г-н де Трени мог свободно излагать свои теории о способах носить шляпу, Клер обсуждала с матерью вопрос, который казался ей столь же важным, как тот, которым в это время были заняты Талейран и первый консул, старавшиеся восстановить мир между двумя лучшими танцорами Парижа, а значит, и мира.

Молодой граф, не спускавший с нее глаз, увидел, что она улыбается, и заключил, что, судя по всему, ее просьба удовлетворена. Он не ошибся.

Сказав, что ей хочется подышать воздухом в гостиной, где меньше народу, м-ль де Сурди взяла под руку м-ль Богарне и, проходя мимо графа де Сент-Эрмин, произнесла:

— Моя мать разрешила вам прийти к нам завтра в три часа пополудни.

XIII

ТРОЕ ДЕ СЕНТ-ЭРМИН. ОТЕЦ

На следующий день, едва часы на Часовом павильоне пробили три, Гектор де Сент-Эрмин постучал в дверь особняка г-жи де Сурди, великолепная терраса которого, вся засаженная апельсиновыми деревьями и олеандрами, выходила на набережную Вольтера. Дверь особняка, перед которой стоял Гектор, выходила на улицу Бон [54]. Это была большая, парадная дверь. Другая, поменьше, почти невидимая и выкрашенная под цвет стен, выходила на набережную.

Дверь отворилась, швейцар спросил у посетителя его имя и впустил его. Ливрейный лакей, предупрежденный г-жой де Сурди, ожидал в прихожей.

— Графиня не принимает, — сказал он, — но мадемуазель де Сурди в саду и просит господина графа извинить ее мать.

Лакей пошел вперед, показывая молодому графу дорогу в сад.

— Следуйте по этой аллее, — указал он графу, — мадемуазель в жасминовой беседке.

Действительно, Клер сидела там, закутавшись в мех горностая, и в лучах ясного мартовского солнца казалась одним из тех первых весенних цветков, которые, появляясь прежде других, по праву называются подснежниками. Толстый ковер из Смирны, лежащий под ее ногами, обутыми в голубые бархатные башмачки, защищал их от холода.

Хотя она и ждала графа де Сент-Эрмин, но, услышав, как часы пробили назначенный час, почувствовала, как румянец залил ее щеки. Улыбаясь, она поднялась навстречу гостю. Граф поспешил к ней. Когда он приблизился, она указала ему на выходившее в сад окно гостиной, у которого сидела ее мать. Оттуда она могла видеть молодых людей, хотя и не слышала ни слова из их беседы.

Граф низко поклонился, выражая этим благодарность и уважение.

Клер предложила Гектору кресло и села сама.

— Сударыня, не могу выразить, как я счастлив, что могу говорить с вами. Вот уже год, как я ждал этой минуты, которая мне дарована милостью небес и от которой зависит счастье или несчастье всей моей жизни, но лишь последние три дня я начал надеяться на эту встречу. Вы были так добры, когда на балу сказали мне, что заметили, как я взволнован, ведь мое сердце было в ту минуту полно и радости, и боли. Я расскажу вам о том, что вызвало эти чувства. Возможно, мой рассказ будет длинным, но только так вы сможете понять все, что я хочу вам сказать.

— Говорите, сударь, — сказала Клер, — и будьте уверены, я с вниманием выслушаю все.

Мы, то есть я — потому что из всей семьи остался я один — происхожу из благородной семьи, жившей в Юра. Мой отец, старший офицер при Людовике XVI, защищал его 10-го августа. Но вместо того чтобы бежать, как маркизы и придворные, он остался на родине. Король умер, но отец надеялся, что не все еще потеряно и ему удастся каким-нибудь образом вызволить из Тампля королеву. Он собрал значительную сумму, нашел среди служащих муниципалитета молодого южанина — его звали Тулан, он был влюблен в королеву и отдал бы жизнь за нее. Мой отец предполагал действовать вместе с ним, вернее, воспользоваться его положением в Тампле, чтобы спасти пленницу [55].

Мой брат Леон де Сент-Эрмин, решив, что настало время послужить вере, в которой он был воспитан, добился у отца разрешения покинуть Францию и вступить в армию Конде. Получив это разрешение, он немедленно отправился к принцу. Вот что было решено делать дальше.

В то время много любопытных, а также некоторые из старых слуг, обращались к служащим муниципалитета за разрешением повидать королеву.

Королева дважды в день выходила в сад подышать воздухом, и служащие проводили своих друзей туда, где гуляла августейшая пленница. Иногда, если служащий отворачивался, им удавалось сказать несколько слов королеве или передать ей записку.

Безусловно, они рисковали головой, но бывают обстоятельства, когда голова немногого стоит. Тулан был кое-чем обязан моему отцу, он был благодарен ему и влюблен в королеву, и они договорились о следующем: мои родители переоденутся богатыми безансонскими крестьянами, придут в Тампль, чтобы увидеть королеву, и попросят позвать г-на Тулана. Тулан проведет их в сад, когда королева выйдет на прогулку.

Существовал целый язык знаков, которым пользовались заключенные Тампля и роялисты: с их помощью они подавали друг другу сигналы, как корабли в море. В тот день, когда мои родители должны были прийти в Тампль, королева, выходя из своей комнаты, должна была увидеть соломинку, прислоненную к стене. Это означало: «Будьте внимательны. О вас думают». Королева не заметила соломинки, но г-жа Элизабет, не так глубоко погруженная в свои мысли, указала на нее своей свояченице.