Сенная площадь - Катерли Нина. Страница 7

5

В ночь под Новый год Фира сказала мужу, что она его больше не любит. Это же надо еще суметь - выбрать такой день для подобного разговора! Вообще-то Лазарь уже давно, с месяц, наверное, чувствовал: что-то не то. Фира постоянно где-то задерживалась, у нее невесть откуда завелось огромное количество дел, а так бывает всегда, когда человеку плохо у себя дома. Все ее раздражало и выводило из себя, а, особенно, почему-то невинная просьба Лазаря не звать его больше никакими Олежками, Леликами и Ляликами. Раньше и внимания бы не обратила, может быть, даже с уважением бы отнеслась, а теперь:

- Ах, Лазарь? Понимаю... Это у тебя такая форма протеста. Мол, ничего не скрываю и даже горжусь. Очень, о-очень смело, ты у нас прямо какой-то Жанна д'Арк.

- Ты чего это?

- Потому что противно! Кукиш в кармане. Герой - борец за идею. Ты бы еще магендовит надел.

- Надо будет - и надену, вон, датский король с королевой, когда немцы...

- Слыхала. Ты мне про этот случай рассказывал раза три... позволь, четыре раза. Но ты, к сожалению не король, тебе ничего надевать не надо, у тебя, как говорится, факт на лице.

- Я не понимаю, - вконец растерялся Лазарь, - ты что, антисемиткой сделалась?

- Просто, миленький, дешевки не люблю. Лазарь ты? Великолепно! Гордишься своим еврейством? Браво-браво-бис! Не нравится, когда кривят рожу на твой пятый пункт? Противно, что любой скобарь в трамвае может, если пожелает, обозвать жидовской мордой, и ничего ему за это не будет? И мне, представь, противно. Только причем же здесь "Лазарь"? Будь последовательным. Уезжай!

- Ты что это, Фирка, обалдела?

- испугался. Вот она, цена твоего гражданского мужества.

- Подожди, ты что, серьезно?

- Я-то серьезно, я о-очень даже серьезно, а вот ты со своими тявканьем из подворотни, с вечным "я бы в морду...".

- Ты действительно хочешь уехать? В Израиль?

- А это уже второй вопрос: куда? Важно, что _о_т_с_ю_д_а_. Ясно?

- Ладно, Фира, давай поговорим... хотя я не представляю себе, чтоб ты... У тебя что-то случилось!

- Ну, знаешь, это уж вообще! "Случилось"! А у тебя ничего не случилось, ни разу, Лелик, то есть, тьфу! Лазарь Моисеевич? Это не тебя ли как-то не приняли на филфак с золотой медалью? И не ты ли тут вечно рвешь и мечешь, когда твой доклад читает на каком-нибудь симпозиуме в Лондоне ариец с партийным билетом?!

- Тише ты.

- Тише?! Вот-вот. Надоело! Их - по морде, а они - тише! Чего ж не врезать? Да брось ты сигарету, мать увидит, будет орать!

- Не увидит. А меня ты напрасно агитируешь, я тебе могу привести и не такие примеры.

- Ну, так что ж?

- А... таки плохо. Как в том анекдоте. Плохо, Фирочка. И все-таки я не уеду.

- Боишься? Мол, подам заявление, с работы выгонят, а разрешения не дадут. Так?

- Если уж честно, - и это. Но не во-первых, даже не во-вторых. А во-первых то, что здесь, видишь ли, моя родина. Мелочь, конечно.

- Родина-мать?

- Да, уж как тебе угодно: мать, мачеха, тетя, а только - Родина, и никуда от этого не деться.

- Какая там тетя? Какое отношение имеешь к России ты, Лазарь Моисеевич, еврей, место рождения - черта оседлости? Нужен ты ей, со своей сыновней любовью, как Тоньке Бодровой ее незаконный Валерик!

- Это черт знает что! Мне дико, что это мы, ты и я, ведем такой разговор. Лично я не верю в генетическую любовь к земле предков, может быть, потому не верю, что сам ее не чувствую. Конечно, кто чувствует пускай едет, всех ему благ...

- ...А тебе и здесь хорошо.

- Нет. Не хорошо. Но, боюсь, что лучше нигде не будет. И - почему такой издевательский тон? Неужели я должен объяснять тебе, что я тут вырос, что я, прости за пошлость, люблю русскую землю, русскую литературу, а еврейский просто не знаю. Кто там у вас главный еврейский классик?

- У _н_а_с_?! Ну, вот, что, - Фира стояла посреди комнаты, сложив руки на груди, - мне этот разговор противен. И ты сам, прости, пожалуйста, тоже. Это психология раба и труса.

- А катись ты... знаешь куда! - разозлился Лазарь. - подумаешь, диссидентка! Противен - и иди себе, держать не стану!

Фира тут же оделась и ушла на весь вечер. Может быть, у нее на работе завелся какой-нибудь сионист? Их теперь полно, героев с комплексом неполноценности и длинными языками.

Лазарь долго стоял на кухне у окна и курил в форточку. Наконец он решил, что, скорее всего, Фирку кто-нибудь обругал в автобусе или в магазине, у нее-то внешность - клейма негде ставить, прямо Рахиль какая-то. Конечно противно! Только нет из этого положения выхода, как она, глупая, не понимает?! Евреям всегда было плохо и должно быть плохо.

"Успокоится, тогда и поговорим", - решил Лазарь.

Но Фира не успокоилась. И вот в Новогоднюю ночь, сидя за накрытым столом, она при свекрови официально заявила мужу, что намерена с ним развестись из-за несходства характеров и политических убеждений.

Роза Львовна сразу сказала, что у нее болит голова, и она идет спать. А Лазарь выслушал следующее:

- Это счастье, что у нас нет детей, хотя я знаю, что вы с матерью за глаза всегда меня за это осуждали. Развод мне нужен немедленно. Мы с тобой чужие люди. Слабых не ругают, их жалеют, но мне жалости недостаточно, мне, для того, чтобы жить с человеком, нужно еще и уважение, в его нет.

Тут Лазарь тихо спросил:

- Ты меня больше не любишь? У тебя кто-то другой?

- Не люблю, - отрезала Фира, - а есть другой или нету - в этом случае, какая разница? Твоя приспособленческая позиция мне не подходит. Я считаю: кто не хочет ехать _д_о_м_о_й_, тот пусть идет работать в ГБ!

- Можно утром? А то сейчас ГБ, наверно, закрыто, - спросил Лазарь, машинально откусывая от куриной ноги.

- Вытри подбородок, он у тебя в жиру, - с отвращением сказала Фира. Я ухожу. Возьму пока самое необходимое.

Она вышла из-за стола, и через пять минут Лазарь услышал, как хлопнула дверь - видно, самое необходимое было собрано заблаговременно.

Лазарь подвинул к себе фужер с недопитым шампанским, налил туда водки и медленно, не чувствуя вкуса, выпил. Выпил, вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на часы.

"Пол-второго. Куда она? Впрочем, транспорт работает всю ночь".

6

Бодрова Тоня Новый гол, почитай, и не встретила: забежала в одиннадцать часов к Семеновым, посидела, поздравила всех с наступающим, оставила Валерку, как договаривались, до второго, - и домой. Дуся: останься да останься, а Антонине ну, ей-богу, неохота, не почему-либо, а такое настроение, решила спать лечь не поздно, чтобы утром выглядеть, как человек. Потому что Анатолий точно сказал: зайду первого днем. Ему вообще-то верить не больно можно, бывало и раньше, обещает: жди, а сам не явится, но в этот раз другое дело, в этот раз чего ему врать, как ушел тогда, еще в августе, она за ним не бегала, не звала, хотя и знала: с Полиной живут плохо - пьянка каждый день, а после пьянки - драка.

Тридцатого вечером встретились в булочной, Антонина сделала вид, будто не признала, отвернулась, берет "городскую", а руки, как не свои, уронила булку на пол, пришлось платить - кассирша там вредная, разорется, а булка вся в грязи. Только вышла на улицу, Анатолий тут как тут, за ней.

- Гражданочка, извиняюсь, не знаете, сколько время?

Больше четырех месяцев Антонина каждый день, да не по одному разу, все представляла себе, как это будет, как они увидятся, и решила вести себя не грубо, но так, чтоб он понял - гордость и у нее есть. И, если она тогда выла, как ненормальная, и чуть не за ноги его хватала, только чтоб не уходил, то теперь с этим уже все, и перед ним, как говорят, другой человек. Пусть подозревает, что у нее кто-то есть, пусть не думает.

Но получилось по-другому. Про гордость она забыла, стала болтать какие-то глупости, мол, как живешь, а он, - нерегулярно, - говорит. - Что же нерегулярно-то? У тебя жена молодая. А он: - во-первых, она мне жена только для прописки, а, во-вторых, ты на ее рожу погляди, одно слово сзади пенсионерка, спереди пенсионерка. Антонине бы сказать, что некрасиво так - о женщине, а она наоборот: лицо, - говорит, - можно и полотенцем прикрыть, а дальше такое сказала, что и вспоминать неудобно. Главное, говорит, сама чувствует - не то, не так надо с ним разговаривать, а остановится не может, вот и верно, что язык без костей. А Анатолию, кобелю, нравится, хохочет, доволен, боялся небось, что Антонина будет скандалить, а чего ей скандалить, хотела бы, еще летом морду бы Полине начистила, далеко ходить не надо, в одном дворе живут.