Шерли - Бронте Шарлотта. Страница 129

С этой минуты началось ее царствование.

У миссис Хорсфолл было одно достоинство: указаниям Мак-Тёрка она следовала неукоснительно, они для нее были священнее Десяти заповедей. Во всех других отношениях это была не женщина, а дракон. Гортензия Мур при ней совершенно стушевалась; миссис Йорк, подавленная, отступила, — и это несмотря на высокое мнение обеих дам о самих себе и на известный вес, какой они имели в глазах окружающих! Вконец перепуганные толщиной, массивностью, ростом и силой миссис Хорсфолл, они покинули поле боя и укрылись в малой гостиной. Сиделка же, со своей стороны, когда хотела, располагалась наверху, а когда не хотела — внизу, выпивала в день по три рюмки и выкуривала по четыре трубки.

О Муре теперь никто не смел даже осведомляться. Миссис Хорсфолл была его сиделкой, ее приставили, чтобы она за ним ухаживала, но кое-кто опасался, что она его действительно уходит.

Мак-Тёрк приезжал к раненому каждое утро и каждый вечер. Этот случай, в связи с возникшими осложнениями, приобрел в глазах хирурга профессиональный интерес. Он смотрел на Мура, как на испорченный часовой механизм, который необходимо исправить и снова пустить в ход, — прекрасный повод показать свое искусство! Что касается Грейвса и Мак-Тёрка-младшего — единственных посетителей Мура, помимо врача, то они относились к раненому как к будущему объекту исследований в морге стилброской больницы.

Веселое это было время для Роберта Мура! Измученный болью, постоянно под угрозой смерти, слишком слабый, чтобы пошевельнуться, и не в силах даже говорить, он видел возле себя только сиделку, похожую на великаншу, да трех врачей. Так он пролежал весь ужасный ноябрь с его все более короткими днями и все более длинными ночами.

В начале своего заключения Мур еще пытался слабо сопротивляться миссис Хорсфолл. Ему была противна ее массивная туша и неприятны прикосновения грубых рук, но она его живо утихомирила и научила послушанию. Не обращая внимания на его шестифутовый рост, вес и мускулы, она переворачивала раненого в постели, как младенца в люльке. Когда он бывал послушен, она называла его «душенькой» и «голубчиком», а когда упрямился — могла и встряхнуть. Если Мур пытался заговорить с Мак-Тёрком, она предостерегающе поднимала руку и шикала на раненого, как нянька шикает на непослушного ребенка. Про себя он думал, что все было бы много терпимее, если бы его сиделка не курила и не пила джин, но она делала и то и другое. Однажды в ее отсутствие Мур намекнул хирургу, что эта женщина «пьет, как гусар».

— Пустяки, дорогой сэр, все они таковы! — рассмеялся Мак-Тёрк в ответ на его жалобы. — Зато у Хорсфолл есть большое достоинство, — прибавил он. Пьяная или трезвая, она никогда не забывает исполнить то, что я ей велел.

Наконец поздняя осень кончилась; дожди и туманы перестали рыдать и слезиться над Англией, завывающие ветры унеслись в далекие страны. Сразу за ноябрем началась настоящая зима — чистая, безмолвная и морозная.

Тихий день сменился ясным вечером. Все вокруг походило на северный полюс — свет и краски напоминали переливы белых, фиолетовых и бледно-зеленых драгоценных камней. Холмы были сиреневыми, заходящее солнце пурпурно-красным, небо — словно льдистая посеребренная лазурь. На нем высыпали звезды, тоже серебряные, а не золотые, и появились легкие облака, чуть голубоватые с прозеленью, прозрачные, чистые и холодные, — под стать всему зимнему пейзажу.

Но что это движется там среди облетевших деревьев, на которых уже не осталось ни зелени, ни бурой листвы? Что это за фигурка в темно-синем пробирается по серому лесу? Ну конечно же, это школьник, ученик брайерфилдской школы! Отстав от своих товарищей, которые бегут домой по проезжей дороге, он ищет знакомое ему дерево на мшистом холмике, где так удобно сидеть. Но зачем ему тут сидеть? Вечер холодный, и уже темнеет. Все же он садится. О чем он думает? Может быть, в этот вечер перед ним вдруг предстало целомудренное очарование природы? Жемчужно-белая луна улыбается ему сквозь серые ветви деревьев, — может быть, он околдован ее улыбкой?

Трудно ответить на эти вопросы. Школьник молчит, по виду его ни о чем не узнаешь: вместо того чтобы быть зеркалом души, лицо его сейчас скорее походит на маску, скрывающую все мысли и чувства. Подростку лет пятнадцать. Он худ, не по летам высок, лицо его не очень привлекательно, зато в нем нет ничего рабского, ничего приниженного; кажется, он только и ждет малейшего намека на попытку притеснить его или подавить его волю, чтобы тут же восстать. Весь облик его дышит строптивостью и упрямством. Умные учителя стараются не задевать такого ученика без нужды. Суровость с ним ни к чему не приводит, а лесть может только ухудшить дело. Лучше оставить его в покое. Только время его воспитает, только жизнь даст ему опыт.

По совести говоря, Мартин Йорк, — это был, разумеется, он, — презирал поэзию. Попробуйте заговорить с ним о чувствах, и тотчас услышите в ответ язвительную насмешку. Но вот он сидит здесь в одиночестве и смотрит не отрываясь, как природа перелистывает перед его внимательными глазами страницы суровой, безмолвной и возвышенной поэзии.

Посидев, он вынимает из сумки книгу. Это отнюдь не латинская грамматика, а томик запретных волшебных сказок. Еще с час будет достаточно светло для его зорких юных глаз; кроме того, ему помогает луна: ее рассеянный неяркий свет заливает просеку, где он сидит.

Мартин читает. Воображение переносит его в горы. Все вокруг сурово, пустынно, бесформенно и почти бесцветно. Ветер доносит до него звон колоколов, и он видит сквозь сгущающийся туман, как навстречу ему спускается видение — дама в зеленом платье на белоснежном коне. Он видит ее наряд, ее драгоценности, ее гордого скакуна. Она говорит ему какие-то таинственные слова, о чем-то спрашивает, и вот он уже околдован и должен следовать за ней в волшебную страну.

Вторая легенда переносит Мартина на берег моря. Грохочет прибой, волны кипят у подножья могучих утесов, льет дождь и бушует ветер. Далеко в море выдается гряда черных, оголенных скал. Над ними, за ними и между ними мечутся, вьются и кружатся, взлетают и опадают, сталкиваются и сплетаются брызги и пена. Одинокий путник пробирается по скалам. Он осторожно ступает по мокрым водорослям, вглядывается в бездонные провалы, где под толщей изумрудной соленой влаги колышутся странные, дикие, непроходимые заросли, каких не найдешь на земле. Там, среди этих зарослей, лежит груда зеленых, пурпурных и жемчужных раковин. Вдруг слышится чей-то крик. Он поднимает глаза и видит впереди на самом краю гряды высокую бледную фигуру, похожую на человеческую, но всю свитую из водяных брызг, — прозрачный, трепетный и устрашающий призрак. Он не один! Теперь все волны, бьющиеся об утес, приобретают человеческий облик! Там целая толпа белых женщин из пены, целый хоровод туманных нереид… [142]

Чу! Кто это? Книга захлопывается и исчезает в сумке. Мартин слышит шаги. Он прислушивается: нет… да! Вот опять тихо зашелестел сухой лист на лесной тропе. Мартин ждет. И наконец из-за деревьев появляется женщина.

Она в темном зимнем платье, лицо ее скрыто вуалью. Мартин никогда еще не встречал таких женщин в этом лесу и вообще не видел здесь никаких женщин, если не считать деревенских девчонок, которые изредка приходят сюда за орехами. Но в этот вечер появление незнакомки его не рассердило. Когда она приблизилась, он разглядел, что она совсем не стара и не дурна, а скорее, наоборот, очень молода и даже красива под своей тонкой газовой вуалью, хотя раньше, — теперь Мартин ее узнал, — он частенько называл эту девушку дурнушкой.

Она прошла мимо, не сказав ни слова. Он так и знал! Все женщины спесивые обезьяны, а Каролина Хелстоун — самая высокомерная кривляка. Едва эта мысль промелькнула у него в голове, как девушка в черном, уже успевшая отойти на несколько шагов, вернулась, подняла вуаль и, взглянув на Мартина, ласково спросила: