Лондон. Прогулки по столице мира - Мортон Генри Воллам. Страница 76

Перед последней войной я напечатал в одной газете статью по поводу «дня чернильных орешков»; в этой статье я, в частности, вспоминал о том, как, будучи ребенком (мое детство прошло в Уорикшире), вскакивал утром 29 мая с постели и бежал собирать дубовые листья с чернильными орешками. Еще мы с друзьями нарывали крапивы и с криками: «Изменник!» гонялись за всеми ребятами, у которых на одежде не было дубовых листьев, и хлестали крапивой по голым коленкам. Порой среди «изменников» попадались крепкие, мускулистые ребята постарше, которые давали нам отпор и от души проходились крапивой уже по нашим коленкам.

После выхода номера газеты с моей статьей меня буквально завалили письмами со всех уголков страны; писали в основном школьные учителя, сообщавшие, что дети до сих пор соблюдают этот ритуал. (Дело было в 1938 году.) Интересно, играет ли в эти игры сегодняшняя детвора — или война положила им конец? Детские голоса, выкрикивающие: «Изменник! Изменник!», троекратное «ура!», которым встречали Карла II ветераны на плац-параде Королевского госпиталя, радость «кавалеров» [31], приветствующих возвращение монарха на трон предков, — обо всем этом вспоминаешь, очутившись двадцать девятого мая на улицах Челси.

Ветераны из Челси отмечают этот день потому, что именно Карл II основал Королевский госпиталь, как утверждается — и этому утверждению хочется верить, — по просьбе Нелл Гвин [32]. Легенда гласит, что толпа нищих однажды окружила карету, в которой ехала Нелл. Среди тех, кто просил подаяния, был и старик-инвалид, ветеран войны, увечья которого так растрогали госпожу Гвин, что она не успокоилась, пока не уговорила Карла основать приют для ветеранов. Разумеется, фактов, которые могли бы подтвердить эту легенду, не существует, однако отсюда вовсе не следует, что в ней нет ни слова правды. В своем завещании Нелл Гвин отписала некоторую сумму на облегчение страданий несчастных должников; почему бы ей, в самом деле, было не позаботиться о людях, пожертвовавших здоровьем на благо родной страны? Так или иначе, чтобы убедить Карла в необходимости потратить 150 000 фунтов стерлингов на постройку английского «дома инвалидов», когда король отчаянно нуждался в средствах, требовалось существенное внешнее давление — политическое или более интимного свойства.

Учреждение открыто для посещений семь дней в неделю, однако относительно немногие лондонцы пользуются возможностью осмотреть старинное здание и поговорить с живущими в нем ветеранами. Зато туда частенько заглядывают американцы и другие иностранные туристы, причем среди них регулярно попадаются архитекторы, что ни в коей мере не должно удивлять — ведь Королевский госпиталь, наряду с Гринвичским, представляет собой шедевр мирской архитектуры, осененный гением сэра Кристофера Рена.

Я доехал на омнибусе до Слоун-сквер и двинулся пешком по Кингс-роуд в направлении госпиталя, где и провел около часа за разговором со стариками в алых куртках: одни бродили по крытым аркадам, другие курили трубки и читали, поправляя сползавшие на нос очки, в просторном помещении, оборудованном под комнату отдыха.

Вопреки распространенному мнению ветераны из Челси проводят время отнюдь не за разыгрыванием прежних битв, со спичечными коробками в роли кавалерийских бригад и табачными плитками в качестве батарей конной артиллерии. Конечно, если поманить их пинтой пива, некоторые пустятся в воспоминания апокрифического свойства, однако большинство ветеранов подозревает — и вполне обоснованно, — что посетители, интересующиеся подобного рода историями, на самом деле переодетые журналисты.

Не стану скрывать, о чем они и вправду говорят между собой, — о ревматизме, скачках и диете. Для тех, кто дожил до семидесяти лет, наличие либо отсутствие зубов гораздо важнее «Атаки кавалерийской бригады» [33]. Наиболее пожилые ветераны находятся в лазарете, куда посетителей пускают неохотно; они говорят в основном о своем возрасте. Мне объяснили, что если человек перевалил через семидесятилетний рубеж, он вполне может дожить до девяноста. После семидесяти своим возрастом начинаешь гордиться. Каждый день рождения — настоящий праздник. В восемьдесят принимаешься хвастаться и приписывать себе в разговорах годок-другой, а от собеседников требуешь документальных подтверждений их возраста.

Порой в лазарете можно столкнуться со сморщенным старичком, чья седая борода снежной пеленой укрывает яркие ленты боевых заслуг. Завидев гостя, он вынимает трубку из беззубого рта и сообщает тоненьким детским голоском:

— Мне девяносто пять, правда-правда.

И смотрит на тебя с обезоруживающим нахальством маленького хвастунишки пяти-шести лет.

Потом указывает черенком трубки на другого престарелого ветерана.

— Я старше его. — Тоненький голосок дрожит. — Ему только девяносто, а мне девяносто пять, правда-правда.

— Что тут за шум? — сурово интересуется медсестра.

— Я просто говорю, что я его старше.

— Я знаю. — Тон медсестры мгновенно меняется, становится ласковым. — Мы все знаем, что вы здесь самый старший.

— Да уж…

Сдается мне, разговоры девяностопятилетних стариков поразительно схожи с разговорами юнцов пяти лет от роду.

Три главные достопримечательности Королевского госпиталя — это жилые помещения ветеранов, которые напоминают пассажирскую палубу старинного корабля с рядами «кают» красного дерева, часовня и холл. Старики собираются в холле, чтобы почитать, поиграть в карты или просто поболтать друг с другом. Стены увешаны древними знаменами, в дальнем конце холла стоит стол, на который некогда опустили тело герцога Веллингтона. Под стеклом — сабля сержанта Шотландского грейского полка Юарта, «рыцаря Ватерлоо»; над саблей — орел французского 45-го пехотного полка, захваченный сержантом в разгар кавалерийской атаки.

Неподалеку стоит ящичек, куда складывают награды, не востребованные после смерти их обладателей. На многих наградах — женская головка, портрет юной королевы Виктории. Эти награды повествуют не только о тяготах походной жизни и опасностях сражений — они рассказывают и об одинокой старости, когда на пороге смерти ты особенно остро понимаешь, что тебе некому передать омытые твоей кровью ордена и медали.

Часовня выглядит практически так же, как представлял ее себе Рен два с половиной столетия назад. Под потолком висят увитые призрачной паутиной древки с наполеоновскими орлами на навершиях. Те старики, которые отвоевывали у врага эти древки и знамена, давным-давно покинули сей бренный мир.

Ветеран с единственным зубом во рту сообщил мне, что заведует золотым запасом госпиталя, после чего отпер сейф и достал пару превосходных золотых подсвечников, несколько кувшинов, потир и золотое блюдо времен правления Якова II.

По его словам, королева, недавно побывавшая в часовне, восхищалась этим блюдом и тем, как хорошо оно сохранилось, а под конец попросила название чистящего средства, которым пользуются в госпитале.

— А я ей и говорю: «Мадам, вам когда-нибудь доводилось слышать о мифической микстуре из солдатского пота и рукава рубахи?»

Логично предположить, что ветеран, которому исполнился сто один год и который побывал во множестве схваток, будет в госпитале в безопасности от врагов Короны. Однако мы живем в изобилующем опасностями мире: в 1941 году в госпитале взорвалась парашютная мина, убив тринадцать человек, в том числе ветерана, родившегося в 1840 году — в год свадьбы королевы Виктории.

Поскольку ноги все равно привели меня в Челси, я решил провести в этом чудесном районе весь день.

В доме Карлейля на Чейн-роу я не бывал с начала войны — и, честно говоря, не знал уцелел он или нет под бомбардировками. К счастью, музей не пострадал и был открыт для публики, желающей познакомиться с жизнью Томаса Карлейля.

По-моему, этот дом занимает особое место среди литературных музеев Лондона. Писатели и художники в целом — беспокойное племя, постоянно переезжающее то туда, то сюда, в зависимости от собственных успехов или неудач, или просто потому, что прежнее жилье им наскучило и они желают сменить вид из окон. Скажем, доктору Джонсону абсолютно не сиделось на месте, и поэтому в его «послужном списке» значатся шестнадцать лондонских адресов. Почти столь же часто меняли свои адреса Диккенс и Теккерей. А вот Карлейль прожил в своем доме на Чейн-роу почти пятьдесят лет. Пожалуй, и не вспомнить другого литератора, настолько привязанного к своему крову. В этом доме были написаны все сочинения Карлейля, кроме романа «Сартор Резартус».