Переводчик Гитлера - Шмидт Пауль. Страница 52

Антонеску прибыл в Берлин по случаю большого представления, поставленного с обычными театральными эффектами, чтобы отпраздновать присоединение Румынии к Пакту трех держав. Два дня спустя, 24 ноября, состоялось еще одно празднество в большом зале новой рейхсканцелярии в честь присоединения Словакии.

Год, оказавшийся таким беспокойным для меня, так же беспокойно и закончился. Во второй половине дня накануне Рождества я, ни о чем не подозревая, переходил через Вильгельмплац, собираясь праздновать Рождество дома с родными. Не успел я дойти до метро, как меня окликнул один из коллег: «Счастливого пути!» Я удивленно спросил его, что он имеет в виду. «Как, разве ты не знаешь, что сегодня летишь в Париж?»? ответил он. Я поспешил обратно в бюро. Пилот, мой тезка, как раз звонил по телефону. «Мы должны вылетать очень скоро, если хотим засветло приземлиться в Ле Бурже»,? сказал он. Через полчаса группа из трех человек и я уже летели над озером Гавель. «Совсем не то направление нужно было взять в канун Рождества»,? с досадой говорили мы друг другу.

Целью моей поездки было участие в переговорах Гитлера с адмиралом Дарланом в поезде Гитлера где-то к северу от Парижа. Гитлер находился совсем не в рождественском настроении, в течение получаса упреки так и сыпались на французского адмирала. «Почему сместили Лаваля?? кричал фюрер.? Это дело рук антигерманских интриганов из окружения маршала Петена».

Гитлер горько жаловался на Петена, который отклонил его приглашение присутствовать на погребении останков герцога Рейхштадтского, сына Наполеона. Гитлер, в качестве широкого жеста, приказал перенести их из Вены в Париж. Причина отказа Петена каким-то образом дошла до Гитлера? старый маршал опасался, что немцы похитят его. «Это оскорбительно, так не доверять мне,? вопил Гитлер вне себя от ярости,? когда у меня такие хорошие намерения».

Дарлану едва ли удалось сказать хоть три предложения в ответ, но то, что он сказал, представляло интерес. До того как стали известны условия перемирия с Германией, он раздумывал? потопить французский флот, или отвести его к Африке или Америке, или предоставить в распоряжение Великобритании. Когда он услышал, каковы условия перемирия, то понял, что Франция еще сможет играть какую-то роль в Европе, и поэтому решил служить под руководством Петена. Дарлан, между прочим, произвел на меня впечатление своей нескрываемой враждебностью по отношению к Англии в этом и в других случаях.

Гитлер резко закончил разговор. Я отправился обратно в Париж вместе с французским адмиралом и с удовлетворением отметил, что вся эта сцена не затронула создателя современного французского военно-морского флота. В дороге он как ни в чем ни бывало благодушно беседовал со мной, потчуя занимательными историями; его полнейшее безразличие меня поразило.

На следующий день после Рождества я летел обратно на старом AMYY, неузнаваемом в новой военной раскраске. Странные рождественские праздники завершали год, полный событий. Бурная дипломатическая активность 1940 года являлась вспышкой национал-социалистской внешней политики перед концом; в последующие годы вопросы внешней политики постепенно сходили на нет в моей сфере деятельности как переводчика. Мне пришлось овладеть новой лексикой и научиться говорить на иностранных языках о танках, атаках, огнестрельном оружии, корветах, типах военных самолетов и о фортификационных сооружениях. Серьезность ситуации медленно, но верно оттесняла политические фразы на задний план.

Глава седьмая

1941 г

Я должен вернуться на несколько недель назад, к ноябрю 1940 года, чтобы включить переговоры Молотова с Гитлером в Берлине в эту главу, где они обретут свой особый контекст. Эти переговоры явились такой же явной прелюдией к конфликту с Россией в 1941 году, как вступление в Прагу в марте 1939 года, которое стало решающим событием, которое привело к разрыву с Западом. К неудаче Гитлера в поисках подхода к Испании и Франции на встречах с Франко в Хендайе и с Петеном в Монтуаре добавилось в ноябре гораздо более значительное фиаско в переговорах с Молотовым.

За несколько дней до прибытия Молотова развернулась дискуссия, играть ли при встрече Молотова на станции Анхальт советский национальный гимн, которым в то время считался «Интернационал». Риббентроп очень сурово посмотрел на меня, когда я в шутку сказал, что многие немцы могли бы присоединиться к пению гимна на немецком языке, который, без сомнения, еще не успели забыть. Однако осторожность возобладала, и на вокзале, украшенном больше цветами и зеленью, чем русскими флагами с серпом и молотом, играли лишь обычный приветственный марш. Поезд с советской делегацией прибыл утром 12 ноября 1940 года.

Церемония встречи не отличалась от церемоний при прочих государственных визитах. Были те же рукопожатия, знакомства, обход почетного караула и проезд в открытых машинах к апартаментам гостей в замке Бельвю в Тиргартене. Но когда я ехал с «моими» русскими по улицам Берлина, одно отличие поразило меня: население в полном молчании смотрело на проезжавший кортеж. Может быть, это случалось и по случаю других визитов, если аплодисменты не были организованы партией,? особенно на «Via Spontana», как некоторые из нас в этих случаях любили называть Вильгельмштрассе.

Формальности заняли немного времени. Обсуждение началось вскоре после прибытия русских. Прежде чем на ринг вышли два «боксера-тяжеловеса», Гитлер и Молотов, состоялись предварительные раунды между Молотовым и Риббентропом. Однако ни в коем случае это не было всего лишь обменом фразами и взаимными заверениями в дружбе, которые на самом деле не имеют значения, как случалось на многих других встречах. Представители Германии и Советской России сошлись в настоящем поединке, как жесткие и опытные боксеры. По правде говоря, нокаута не было, но по истечении двух важных по своим последствиям дней мир между двумя странами подвергся большому испытанию.

Незадолго до той встречи Риббентроп освободил исторический кабинет Бисмарка на Вильгельмштрассе, 76. Наверное, он никогда не чувствовал себя там вполне уютно. Новый кабинет министра иностранных дел в бывшем президентском дворце был весьма удобен по сравнению с другими изысканно декорированными помещениями, которые выглядели так, будто предназначались для съемок какого-нибудь голливудского фильма. В этом кабинете 12 ноября сели друг против друга за круглый стол переговоров Народный комиссар иностранных дел Советского Союза Молотов и Министр иностранных дел Великого германского рейха. Присутствовал также Деканозов, заместитель Народного комиссара иностранных дел, о котором часто упоминали в связи с немецкими делами со времени начала войны. Более молодой сотрудник советского посольства в Берлине, «маленький Павлов», как мы его называли, выступал в качестве переводчика с русской стороны. С тех пор как началась война, я видел его на фотографиях стоявшим рядом с Молотовым и Сталиным на многих конференциях. Хильгер был переводчиком с немецкой стороны, а я присутствовал только как наблюдатель, чтобы составить затем отчет. Таким образом, я мог спокойно наблюдать за всем и делать заметки на протяжении обоих дней переговоров.

Риббентроп был чрезвычайно расположен к «людям с жесткими лицами». Чиано, наверное, не поверил бы своим глазам, если бы Риббентроп когда-нибудь улыбнулся ему так дружелюбно, как улыбался советскому министру иностранных дел. Лишь изредка Молотов отвечал взаимностью, когда холодная улыбка скользила по его умному лицу игрока в шахматы. Этот русский небольшого роста, с живыми глазами за стеклами старомодного пенсне, постоянно напоминал мне учителя математики. Сходство проявлялось не только в его внешности: Молотов отличался определенной математической точностью и безошибочной логикой в манере говорить и предъявлять аргументы. В своей четкой дипломатии он обходился без цветистых фраз и мягко упрекал, словно на уроке, Риббентропа, а затем и Гитлера за пространные и обтекаемые обобщения. Деканозов сидел, с жадным вниманием и бесстрастным лицом вслушиваясь в разговор, к которому ничего не добавлял.