Дикий восторг (ЛП) - Вульф Сара. Страница 6

В любом случае, я оказалась по пояс абсолютно не в своей стихии. Девочки хихикали, брызгая воду на грудь друг друга! Повсюду были мальчики, которые пялились на девчонок! Ну, на всех девчонок, кроме меня и мамы Дженны, конечно. И Уилл был там, поэтому я спряталась за столиком для пикника с банками содовой, пытаясь сделать вид, что меня там не было. Хотя, будучи почти двести фунтов — это своего рода контрпродуктивно относительно невидимости. Так что все меня заметили. Даже Уилл. Было что-то типа двух секунд зрительного контакта, а затем он отвернулся. И я подумала, что погибла! Потому что, знаете, когда люди смотрят на тебя, а ты толстая, то думаешь, что умираешь.

Я поднимаю взгляд и замечаю застекленевшие глаза Мерних. Она худее жерди. И скорее всего, была такой всю свою жизнь. Она не имеет ни малейшего понятия, о чем я говорю. Никакой колледж не сможет научить ее этому. Я смеюсь:

— Знаете что? К черту все! Просто… я просто расскажу ту часть, которую вы действительно хотите знать. То, что хочет знать каждый. Ведь никого не волнует «как» или «почему», только «когда» и «где», а также как быстро они смогу сказать: «оууу, мне очень жаль» или попытаться это исправить.

— Это… это вовсе не то, что я имела в виду, Айсис…

— Нет, знаете что? Все в порядке. Наверное, так даже лучше. Так мне не придется вытаскивать всю свою отвратительную историю, чтобы вы детально изучали ее! Экономьте свое время! Уверена, вы занятая дама, с огромным количеством сумасшедших, с которыми нужно поговорить, а я, честно говоря, поставщик только здравого смысла и не транжира времени. Итак, на чем мы остановились? Ах, да. В день, когда это произошло, шел дождь. Я была у него дома. Снаружи квакали лягушки, ведь он жил рядом с болотом. В этом вся Флорида. Болота. Болота и придурки. Его мама сделала нам попкорн. Мои руки были в масле. Его тоже. Мы уже два месяца тайно встречались, но он не разрешал мне никому рассказывать, а когда я попыталась поговорить с ним в школе, он проигнорировал меня, только высмеял и сказал мне отвалить. Но потом он извинился. Когда мы оставались наедине, он был милым. Любезнее. Чуть-чуть. Мне было четырнадцать. Четырнадцать, окей? Мне было четырнадцать, и я думала, что влюблена, и что сделаю все возможное, лишь бы его удержать…

В горле поднимается желчь, но я сглатываю ее и сжимаю кулаки на подлокотниках.

— Знаете на что это похоже? Бояться потерять кого-то еще? Все остальные меня покинули. Мама с папой бросили меня. Я не хотела, чтобы и он ушел. Если бы он ушел, то я бы все потеряла. Он был единственной нормальной вещью в моей жизни. Он заставлял меня чувствовать себя… когда он улыбался мне, то заставлял меня ощущать себя красивой. Знаете ли вы, какого это?! Быть жирной, огромной и ужасной, и чувствовать себя соответственно, а затем найти кого-то, кто заставляет тебя ощущать себя красивой? Знаете, что бы вы сделали, чтобы удержать этого человека? Все что угодно! Все! Ну, разве что за исключением самоубийства.

Теперь глаза Мерних смягчаются. Но я не доверяю им больше. Это именно то, чего она хотела. Что ж, пусть получает. Ее ручка безумно чиркает по бумаги, даже когда она открывает рот, чтобы заговорить:

— Мне жаль, Айсис. Я не хотела показаться бессердечной. Но это хорошо. Ты, разговаривающая об этом вслух, даже если теперь ненавидишь меня за то, что пришлось все вытащить наружу… это хорошо. Это помогает.

— Конечно. Без разницы.

Я вся дрожу. Мое тело трясет от ярости, которую я не могу выразить. Хотя весь этот гнев не только на пресное, ненасытное любопытство Мерних. Я злюсь не только на нее. Мой гнев также направлен на кое-кого еще. Безымянного. Себя. Маму и папу.

Мерних откидывается на спинку кресла.

— На этом мы остановимся.

Она встает, обходит стол и достает знакомый желтый бланк.

— Что вы делаете? — спрашиваю я.

— Выписываю тебя из больницы.

— Не собираетесь больше допрашивать меня? Не собираетесь просить выложить все напрямую? Вы же сказали, что мне нужно противостоять этому, а не убегать.

— Это не бегство, — спокойно произносит она, отрывает бумагу и протягивает ее мне. — Я занимаюсь этим пятнадцать лет, Айсис. Некоторые люди нуждаются во мне, нуждаются в том, чтобы их выслушал совершенно незнакомый им человек. Однако некоторые только еще больше травмируются, когда их слушает незнакомец. Как врач своей пациентке я не могу прописать продолжать со мной разговаривать по данному вопросу, это тебе не поможет. Я не тот, кто должен это услышать. Это должен быть кто-то другой — твоя мама, папа, может быть, Кайла или София, возможно, кто-то еще, кого ты пока не встретила — один из них заставит тебя почувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы поделиться этим. Один из них будет тем, кому ты решишь все рассказать. Только тебе решать.

Я встаю и осторожно хватаю бумагу, словно это ловушка. Но Мерних просто улыбается.

— Хочешь узнать свой диагноз?

— Я сумасшедшая.

— Вовсе нет. Ты знаешь, что такое диссоциация?

— То, чем страдают психи?

Улыбка Мерних остается терпеливой.

— Такое случается, когда человек переживает травмирующий опыт. Это… думай об этом, как о защитном механизме мозга. Скажем, кто-то бросает снежок, который вот-вот попадет тебе прямо в глаз. Однако чтобы защитить роговицу твои веки реагируют гораздо быстрее, чем летит снежный ком. Диссоциация — своего рода веко для мозга. Травматическое событие может заставить мозг разделять личность на части, которые впоследствии функционирует независимо друг от друга. Иногда это проявляется как обычный шок, который быстро проходит. Но порой, мы наблюдаем интенсивные реакции: развитие характерных эго-состояний, посттравматический стресс, а в твоем случае…, — Мерних поднимает взгляд, и я боюсь того, что она собирается произнести, — …амнезия.

— Что? — хмурюсь я. — Я не…

— У тебя возникают болезненные провалы в памяти, когда ты пытаешься вспомнить конкретного человека из своей жизни. Твой мозг определил этого человека как источник чрезмерного раздражения, и, возможно, боли. У тебя так называемая лакунарная амнезия — очень необычная и редкая вещь.

— Итак, я потеряла свои мозги? Часть своих воспоминаний? Я совершенно их забыла?

— На самом деле ты не забыла — мозг никогда по-настоящему не забывает. Я считаю, что в твоем случае воспоминания все еще там, но погребены под слоями. Могут пройти месяцы, прежде чем память восстановится, однако, возможно, она уже никогда не восстановится.

— Кто… кто этот человек? Тот, которого я забыла?

— Вспомни. Что твои друзья рассказывали тебе? Вели ли они себя странно по отношению к тебе касаемо определенного человека?

Медленно в моей голове всплывают образы: недели странных взглядов Кайлы, обеспокоенных вздохов Рена, и Софии, качающей головой и говорящей, что это грустно. А затем ошеломленное выражение лица Джека, когда я очнулась и сказала, что не знаю его. Широко распахнув глаза, я пристально смотрю на пассивное выражение лица Мерних.

— Джек. Тот парень — Джек. Все, что они говорят о нем — не имеет смысла. Но почему у меня эта лактозная амнезия? Я имею в виду, конечно, меня ударили по голове, но…

— Тебе нанесли значительную травму головы. Я считаю, что лакунарная амнезия — сочетание этой травмы и твоей собственной диссоциации травматического события, когда ты отбивалась от нападавшего на твою маму.

— Разве Джек… откуда я его знаю?

— Думаю, лучше задать этот вопрос Софии. Но ты ведь сейчас же покидаешь больницу, не так ли? Ты так сильно этого хотела.

Я смотрю на смятый, желтый бланк в своей руке и сжимаю его в кулак.

— Это может подождать.

Мерних улыбается мне:

— Да. Да может.

— 2 –

3 года

25 недель

5 дней

В моей памяти есть неясные пустые пробелы. Я знала Джека. Я знаю Джека! Этот пижон с внешностью модели нижнего белья и грубым ртом знает меня.