Соавтор неизвестен (СИ) - "Старки". Страница 19

— Ничего не должен. Мы же друзья! Делишки обсудим, но вмазываться не буду, я за рулём, да и вообще…

Наказание было придумано позже, когда Макс ушёл, даже не подмигнув, даже не взглянув на Давида, — так он растоптал свой светлый образ благородного и умного бандита. А Голиков, как только тот ушёл, повёл за шкирку мальчишку к себе в комнату. Никаких, конечно, обещаний он и не думал выполнять: сразу вдарил парню в челюсть так, что тот отлетел к самой кровати, сметая по пути какие-то пустые бутылки. Лицо у психа уже не источало карамельного радушия на грани наглости, что он показывал Максу, Антон был без маски. Губа дёргалась, глаза превратились в бездушные чёрные щели, даже тёмные кудри не делали облик более человечным, наоборот, змеились вокруг заострённых скул, подзадоривали гневные желваки.

— Ты, тварь, в первый раз не догнал моих слов? Почему я должен позориться перед этим Бархатовым, выставлять себя никчёмным идиотом, который даже собственную игрушку приструнить не может? — И пинок в бок так, что закололо. — Ты ответишь! Харэ валяться, проси прощения, ноги целуй! — И достаёт босой ногой разбитой губы Давида. Тот дёргается, отворачивает голову:

— Никогда не буду… — шипит с ненавистью.

— Что сказал? — псих даже руку к уху приставил. — Не будешь? Ноги мои не нравятся? Тогда я другой предмет достану! Давно нужно было тебя обучить!..

К ужасу Давида, Голиков стянул с себя штаны на шнуровке и выставил свой член. Давид попытался побежать на коленках. Но был схвачен за толстовку и подтащен к кровати, прижат коленями психа, его ручища на затылке больно удерживает голову за волосы. Мальчишка впился пальцами в бёдра этого ненормального, выворачивает кожу и тут же получает коленом в челюсть.

— Мелкий сучёныш! Руки убрал! Пасть открыл! Давай, целуй, облизывай, соси своего господина! — тыкает носом, лбом в свой пах, но Давид вовсе не собирался уступать, крутит головой, рычит, шипит, освободил руку и ногтями цапнул Голикова прямо в мошонку. — Уа-а-а! — тут же заорал он, обхватил обеими руками шею парня, поднимает, придушивая, кидает на кровать. — Тва-а-арь! Ты же пожалеешь, что родился!

— Никогда… никогда не буду тебе ничего целовать! — хрипит Давид. — И всё равно убегу!

После когтей мальчишки, видимо, сексуальное желание у психа поулеглось, его член вновь вяло болтался. И Голиков наказал Давида по-другому: стащил с него всю одежду, завязал руки толстой верёвкой и практически подвесил на вытянутых руках на турнике в своей же комнате. Тело Давида вытянулось, чтобы не висеть, причиняя режущую боль запястьям, пришлось стоять на носочках. Уже пять минут такого стояния вызвали головокружение и ломоту в спине, руках, ногах. Через час он почти терял сознание, но, слыша удушливый шёпот в ухо: — Как тебе моя дыба? Готов уже отсосать? Готов уже просить прощения по-настоящему?.. — отвечал:

— Никогда… никогда…

Стадий у такой пытки несколько: сначала боль и ненависть, спазмы и кровь от верёвки. Потом онемение вместе с подоспевшим отупением и галлюцинациями, становится трудно дышать и очень холодно. А потом, потом он не помнил…

Вряд ли Давид простоял так долго. Он очнулся на кровати от резкого запаха нашатыря, хотелось блевать, хотелось ткнуть пальцем в глаз ненавистному лицу, что склонилось над ним, но рука не слушалась. Он вообще подумал, что руки нет, что тела нет, что он даже сказать ничего не может, только хрипит. Антон поднёс к белым губам стакан с водой. Несколько глотков, голова откинулась, в глазах обозначился смысл, во рту появилась слюна, жаль, что она не ядовитая… Давид сконцентрировался и, когда Голиков вновь нагнулся над истерзанным телом, чтобы укрыть одеялом, плюнул ему прямо в глаз… Удар и спасительное забытьё…

Начало третьей четверти Давид пропустил: болел, поставили диагноз «двусторонний эндобронхит». Неделю он провалялся в бреду с высоченной температурой, а когда кризис миновал, стал отказываться от лекарств, обрывал капельницы. Заставить его есть и принимать таблетки мог только один человек — Антон. Как ему это удавалось? Никто не знал. Никто не видел. В третьей четверти на ногу Давиду надели чёрный браслет электронного слежения, закодированный на триста метров. Сбежать стало сложнее…»

Тишина. Сергей не мог смотреть на Давида. Не мог, и всё. И сказать ничего не мог, переспросить, уточнить. В горле что-то застряло и не хочет сдвинуться. В горле застрял стыд, да так, что почти невозможно дышать. Надо проглотить, как это сделал Давид. Вспоминались какие-то свои глупые удары судьбы: вот строгий отец, который их с братом нещадно порол, вот казарма при высшей школе МВД, где один ублюдок пытался «дедовать», вот Кодорское ущелье, где он в открытую рыдает над раненым шальной пулей другом. Вспоминалось, как он оказался в заложниках и просидел в собственной моче три дня в тесном подвале. Но всё это объяснимо, всё это нормально вмещается в рамки общественного и личного сознания. Но этот Давид… Какая, к чертям, улыбка? Он провёл там три с половиной года, он встретил там своё совершеннолетие, он провёл там «лучшие годы жизни»… Тишина затягивалась. Нужно было что-то сказать, как всегда… типа «поздно уже, пойдём спать!» Но Сергей не мог.

— Мне кажется, что ты как-то мало записал, — послышался тихий голос Давида. — Я рассказывал-рассказывал, а ты!

Сергей поднял голову и вдруг сказал:

— В следующий раз ты мне расскажешь, как он тебя изнасиловал?

Давид судорожно вздохнул, обнял себя руками, и его затрясло крупной дрожью, так что затылок несколько раз ударился о стенку. Сергей подскочил, обнял, сжал, укрощая судороги и тихонько укачивая:

— Тш-ш-ш… тш-ш-ш… всё закончилось… тш-ш-ш…

И сидели так до того, как начало светать.

— 8 —

— Надо поспать, — прошептал Давид в ухо, — уже через пять часов ехать на работу.

— Позвони, подменись, — по-прежнему, укачивая парня, ответил Сергей, — я не пущу тебя в паб, ты свалишься.

— Я никогда так не делал… Но так пропадёт мой выходной во вторник.

— Сейчас отдых нужнее… позвонишь?

— Да, но хотя бы через пару часов. Семёну, у него сегодня выходной, он мне как раз должен…

— Вот и славно… Давай сделаю чаю покрепче? Ты замёрз, холодный.

— Сделай… — Но не отпускает Сергея.

— Ну так я пойду, сделаю? — Тот робко попытался освободить от себя Давида.

— Да… — Но прижимается к телу змея, обнимает его. — Как давно ты понял про меня?

— Почти сразу. С первых твоих правок. Помнишь? Я тебе читал про Лидулю, а ты раскритиковал, предложил свой вариант. Я сразу же понял, что твои предложения — это не просто фантазия. Ты так рассказывал, как будто пережил это сам. А потом с каждым новым эпизодом это становилось всё очевиднее.

— Я дурак, надо было послать тебя с самого начала… Или бежать, но…

— Но?

— Меня задел этот твой долбаный сценарий про детдомовца, разрушающего судьбы ни в чём не повинных людей. Таких милых, таких гуманных, почти святых. Да и просто…

— Тебе нужно было кому-нибудь рассказать, чтобы стало легче, а тут я…

— Серёж, — Давид вдруг стал выбираться из горячего кольца рук, а мужчина заметил, что тот впервые его по имени назвал, да ещё так… как никто. — Серёжа, ты ведь напишешь эту книгу? Ты ведь её издашь? И напишешь там, что в основе лежит реальная история. Пусть все прочитают.

— Ко мне из прокуратуры припрутся, если я про реальную историю вставлю, — улыбнулся Сергей.

— А ты скажешь, что свои источники не сдаёшь!

— Соавтор неизвестен. Но ведь всё равно имена героев ненастоящие, город выдуманный, вряд ли кто узнает в истории реальный случай и реальных людей.

— Узнают. Тем более что мне важно, чтобы узнал только один человек, а его имя как раз реальное. Ты напишешь, а я потом отправлю ему книгу.

— Этот «один человек» — Илья?

— Да. Как ты понял?

— Нетрудно догадаться. Ему ты сам дал имя, да и он у тебя друг. Подлинный Илья, видимо, не знает всей истории.