Слотеры. Песнь крови - Обедин Виталий. Страница 56

Вот и всё. Схватка закончилась меньше чем за минуту.

Как раз в моём стиле — не люблю затягивать. Вся эта ритуальная мишура с благородными салютами, красивыми фехтовальными позами, обменом изящными оскорблениями пополам с финтами, может, и годится для дуэли промеж пары изнеженных нобилей, но на улицах от неё проку нет.

Бей первым! А если выпадет удачный момент, постарайся засандалить противнику коленом в пах. Так оно вернее.

— Кто послал? — рявкнул я.

Вместо ответа бретёр с неожиданной резвостью скакнул в сторону и вперёд, выбрасывая шпагу в отчаянном выпаде.

Пулю обогнать не дано никому, но умелый фехтовальщик может уйти с линии выстрела, если стрелок замешкается.

Я не замешкался. И порох не подвёл.

Первая пуля ударила наёмника в плечо, оборвала прыжок, развернула на месте. Вторая угодила в грудь, свалив на мостовую.

И вот с этого момента всё пошло как-то неправильно.

Подстреленный бретёр упал на спину и завыл, хватаясь за рану на груди. На простой предсмертный крик это мало походило: наёмный убийца выл так, словно его ухватили клещами за самое естество и теперь тащат, что есть сил и без всякой жалости. Сукно камзола на глазах начало намокать тёмным. Пятно, похожее на раздавленную каракатицу, поползло по груди бретёра, ширясь и увеличиваясь совершенно недопустимым для подобного ранения образом.

Кровь и пепел!

Мне случалось видеть самые жуткие огнестрельные раны, но ни одна из них не приводила к тому, чтобы грудная клетка вдруг проваливалась внутрь, точно корка прогнившей тыквы. Раненый бретёр истлевал на глазах. В течение нескольких секунд кожа его лица почернела, вздулась и залоснилась, распираемая изнутри гноем. И лопнула.

На мостовой бился, извиваясь от невыносимой боли, уже не человек, а его остов, с которого клочьями летели ошмётки заживо разлагающейся плоти, тут же обращавшейся в тлен.

Я невольно покосился на пистолет в собственной руке.

— Сила Велиара! — с ужасом выдохнул раненный в живот бретёр, «оживая» и без видимого усилия поднимаясь на ноги.

Страшная рана, раскроившая брюхо, не только не мешала ему, но, как обнаружилось, и не кровоточила толком.

— Ты убил… — начал, было, он, запнулся, сглотнул и повторил снова: — Ты же убил его, проклятый Ублюдок!

— Тебя ж я тоже вроде как убил, — озадаченно сказал я, бросая разряженный пистолет и вытаскивая второй.

Сбоку почудилось шевеление. Я резко повернулся и отступил на шаг: наёмник, получивший кулаком в висок и упавший замертво (раскроив при этом себе затылок!), поднимался с мостовой. Он подобрал шпагу, попятился прочь, выставив клинок перед собой.

— Чёрт! И тебя ведь убил? — уже расстроено пробормотал я.

Оба бретёра переводили полные ужаса взгляды с меня на товарища, от которого к этому времени остались лишь одежда, башмаки и насаленные ремни, припорошенные прахом. Да ещё грязное пятно на брусчатке.

— Будь ты проклят, убийца! — заорал пропоротый кинжалом бретёр.

Нелепое обвинение в устах того, кто минуту назад сам-трое собирался пустить мне кровь.

Я напрягся, ожидая атаки, но мерзавец повернулся спиной и припустил прочь. Его подельник с разбитым затылком, поколебавшись секунду, последовал бесславному примеру.

Глядя вслед улепётывающим задирам, я, наконец, справился с изумлением. На его место пришло понимание. Не удержавшись, я рассмеялся — коротко и зло. Бегите, дурни, бегите. Долго же придётся бежать: Квартал Склепов-то, поди, на другом конце города!

Приблизившись к останкам заживо разложившегося наёмника, я убрал пистолет и кончиком шпаги поворошил одежду. В сумерках слабо блеснуло серебро, подтверждая верность догадки.

Я опустился на колено, отложил шпагу, расправил испачканный камзол и расстегнул его крючки. Внутри, среди полусгнивших обломков рёбер и хрупких, невесомых плёнок, похожих на те, какие высыпаются из старых кувшинов с высохшим от времени содержимым, обнаружились четыре кусочка серебра размером не больше фаланги мизинца. Три из них напоминали по форме скобки, а один уже ничего не напоминал. Изуродованный и сплющенный попавшей в него пулей, он выглядел непонятной загогулиной.

Три целых и одна испорченная Скрижали запрета.

Величайшее достижение мудрецов из Колдовского Ковена, позволившее уживаться смертным и носферату.

Договор, заключённый Некромейстером Аланом с королём Максимилианом, суров, если не сказать жесток. Легализованный вампир, намеренный жить среди людей, обязан носить в груди Скрижали — это не обсуждается. Если вампир попытается удалить хотя бы одну Скрижаль, последует немедленное наказание. Чары, заложенные в кусок серебра, вырвутся наружу и вернут власть времени над телом, некогда обманувшим его. Когда такое происходит, бессмертные носферату разлагаются на глазах, превращаясь в тлен и прах, какими давно стали те смертные, что жили в одну с ними годину. Ибо всё имеет свойство возвращаться на круги своя.

Случайно угодив в Скрижаль, пуля исказила её и сместила. Это было воспринято, как попытка носферату разорвать договор со смертными и вырвать зачарованную метку из своей груди.

Чары активировались. Волшба свершилась. Носферату умер.

Умер не театрально, как его товарищи, игравшие роль задир-бретёров, а на самом деле.

Такого в пьесе неизвестного «режиссёра» явно не предвиделось. Каким он видел финал? Я должен был лихо расправиться с наёмниками? Или они — оставить меня, издырявленного ударами шпаг?

Подбрасывая Скрижали на ладони, я снова рассмеялся. На этот раз в голос и от души. Определённо охота на Ренегата становится всё более занимательным приключением. Сначала мне пришлось резаться на ножах со смертным, которого я принял за вурдалака, вампирского выкормыша. Теперь — скрестить шпаги аж с тремя носферату, которые прикидывались смертными душегубами. Что дальше?

В чём смысл этих маскарадов? Кому так сильно не даёт покоя моё намерение выяснить, откуда взялся чёртов Ренегат? Кто мог отправить вампиров по мою душу?

Ещё пучок вопросов, на которые нужно искать ответы.

Слабым утешением служил тот факт, что в останках убитого сохранились все четыре Скрижали. А раз так, выходит, это не констебль Второго Департамента и не ищейка Квартала Склепов. У первых в груди сидит только по одному, а у вторых — по три «серебряных Джона». Не бог весть что, но, выходит, в кои-то веки скелеты моих работодателей не торопились ухватить меня за шею своими костлявыми пальцами. И Некромейстеру Алану, и вице-канцлеру Дортмунду нужна была голова Ренегата, а не тайны, в ней хранящиеся.

Они желали, чтобы я остановил убийства, которые чинил взбесившийся кровожор, — всё остальное могло пропадать пропадом.

Это упрощало дело, но не объясняло, где и через кого искать Ренегата.

По всему выходит, что за появлением вампира-отступника стоит кто-то третий. Тот, кто не стал пробовать меня нанять или уговорить, а предпочёл пощекотать клинками. Кто знал, что рано или поздно я приду к лавке Эйнара Гамона. И не Калешти ли сдал меня этому третьему? Выходит, он его знает?

Вдалеке послышались резкие свистки городской стражи, привлечённой звуком выстрела. Столь быстрая реакция не удивляла: с появлением Ренегата число ночных патрулей в городе увеличили втрое.

Наскоро проверив карманы иссохшего носферату и ничего в них не обнаружив, я поспешил прочь, не желая быть застигнутым на месте происшествия. В связи с важностью задания дядюшка Витар, как глава Второго Департамента, официально наделил меня известными полномочиями, но объясняться со стражей по поводу убийства легализованного вампира всё равно не хотелось. Шепну потом дяде, и он замнёт всё по-тихому.

Единственное, что могло бы меня задержать подле мощей этого дважды покойника, — возможность узнать его личность. Имя носферату сулило дать подсказку насчёт того, кто руководил «постановкой» в Аптечном переулке. Но ведь его можно узнать и немного позже, не привлекая к себе внимания?

Рассудив так, я шмыгнул в ближайший переулок, укрываясь от жёлтого света фонарей, которые держали перед собой бухающие сапогами стражники. В кармане у меня позвякивали серебряные Скрижали.