Голубой горизонт - Смит Уилбур. Страница 90

От палачей Кадем узнал, что корабль «Дар Аллаха», который часто заходит в порты Берега Лихорадок, принадлежит аль-Салилу. Когда корабль в очередной раз остановился в порту Занзибара, Кадем втерся в доверие к Батуле, прежнему копьеносцу аль-Салила. И до последней минуты план Кадема осуществлялся очень гладко. Но в самый решительный миг, когда добыча была, казалось, в руках, последовал непостижимый отказ аль-Салила заглотить наживку. И теперь Кадему приходилось отвечать на обвинения Божьего ангела.

– Высочайший из высоких, я действительно впал в грех гордости.

Кадем в знак раскаяния вытер лицо открытыми ладонями, как бы смывая грех.

– Ты поверил, что без божественного вмешательства один сможешь доставить грешника на суд. Это тщеславие и глупость.

Обвинение гремело в голове так громко, что Кадему показалось, будто у него лопнут барабанные перепонки. Но он стоически перенес боль.

– О милосердный, мне казалось, что ни один смертный не откажется от трона. – Кадем простерся перед огнем и ангелом. – Скажи, что мне сделать, чтобы загладить высокомерие и глупость. Приказывай, о высочайший из высоких.

Ответа не было. Кадем слышал только грохот прибоя на скалах внизу и крики чаек над головой.

– Говори со мной, святой Джабраил, – умолял Кадем. – Не покидай меня сейчас, после стольких лет, когда я исполнял твои повеления.

Он извлек из-за пояса кинжал. Это было великолепное оружие. Клинок дамасской стали, рукоять из рога носорога покрыта филигранью из чистого золота. Кадем прижал кончик кинжала к подушечке большого пальца, потекла кровь.

– Аллах! Аллах! – воскликнул он. – Заклинаю тебя этой кровью: пошли мне указание.

И только сейчас сквозь боль он расслышал голос, но другой, не громовой голос Джабраила, а мягкий и мелодичный, размеренный. Кадем знал, что это голос самого пророка, ужасающий в своей простоте. Он задрожал и стал слушать.

– Счастлив ты, Кадем ибн-Абубакер, – сказал пророк, – ибо я услышал твою исповедь и меня тронул твой плач. Я дам тебе еще одну возможность спастись.

Кадем бросился лицом вниз на землю, не смея отвечать этому голосу. Голос снова зазвучал:

– Кадем ибн-Абубакер, ты должен омыть свои руки в крови сердца убийцы твоего отца, предателя и еретика, грешника и кровосмесителя аль-Салила.

Кадем забился головой о песок, плача от радости и проявленного пророком милосердия. Потом сел и вытянул руки с растопыренными пальцами. Кровь из нанесенной им самим раны продолжала капать.

– Бог велик, – прошептал он. – Яви мне знак своей милости, умоляю тебя. – Он вытянул руку и поднес ее к языку пламени. Пламя охватило руку. – Аллах! – распевал Кадем. – Единственный!

В огне поток крови иссяк и высох. Рана чудотворно закрылась, как рот морского анемона. Плоть исцелилась прямо на глазах.

Кадем извлек руку из огня, по-прежнему прославляя Господа, и поднял ее над головой. От раны не осталось и следа. Ни красноты, ни волдырей. Кожа гладкая и безупречная. Тот знак, о котором он просил.

– Аллах велик! – воскликнул он. – Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммад пророк его!

Поужинав со всей семьей, Дориан и Ясмини удалились. Ясмини сначала обняла Сару, потом своего сына Мансура. Она поцеловала его в глаза и погладила волосы, которые в свете костра блестели, как расплавленная медь.

Том так крепко обнял Дориана, что у того затрещали ребра.

– Будь прокляты мои глаза, Дорри! Я-то думал, что наконец мы от тебя избавились и можем отправить в Оман.

Дориан обнял его в ответ.

– Тебе не везет. Я еще некоторое время буду отравлять тебе жизнь.

Хотя Мансур обнял отца, он ничего не сказал и не смотрел ему в глаза, а его рот был сжат, что говорило о горьком разочаровании. Дориан печально покачал головой. Он знал, что Мансур стремится к славе и отец отнимает у него такую возможность. Боль слишком сильная, чтобы утолить ее словами. Дориан успокоит его позже.

Дориан и Ясмини отошли от костра и вдвоем пошли по берегу. Как только они оказались за пределами освещенного пространства, Дориан обнял ее. Они молчали, потому что каждый уже сказал все. Физический контакт полнее слов выражал их любовь друг к другу. За песчаной дюной, где в сушу вдавался глубокий пролив, Дориан разделся и размотал тюрбан. Передав одежду Ясмини, он обнаженный вошел в воду. Прилив сильно толкал между скалами воду, прохладную памятью об открытом океане. Дориан нырнул в пролив и вынырнул, отдуваясь и фыркая от холода.

Ясмини сидела на песке и смотрела на него. Она не разделяла его любви к холодной воде. Держа на руках его одежду, она украдкой погрузила в нее лицо. Вдохнула запах мужа – даже после стольких лет она не могла им надышаться. Его запах позволял ей чувствовать себя в безопасности. Дориан всегда смеялся, когда она поднимала его сброшенную на ночь одежду и надевала, предпочитая своей ночной рубашке.

– Я бы надела твою кожу, если бы это было возможно, – с серьезным видом ответила она на его мягкое поддразнивание. – Так я могла бы стать ближе к тебе, быть частью твоего одеяния, частью твоего тела.

Наконец Дориан направился к берегу. Фосфоресцирующий планктон лагуны сверкал на его теле, и Ясмини радостно воскликнула:

– Даже природа украшает тебя бриллиантами. Бог любит тебя, аль-Салил, но не так сильно, как я.

Он наклонился, поцеловал ее солеными губами, взял тюрбан и стал им вытираться. Потом обмотал им талию, как набедренной повязкой, и отбросил длинные влажные волосы за спину.

– Ночной ветер закончит работу еще до того, как мы дойдем до хижины, – сказал он, и они пошли по песку к лагерю. Когда они проходили мимо сторожевого костра, часовой приветствовал их и призвал на них Божье благословение. Их хижина стояла отдельно, вдалеке от дома Тома и Сары. Мансур предпочитал спать вместе с офицерами и людьми своего отца.

Дориан зажег лампу, а Ясмини отнесла ту, что у нее была с собой, за занавеску в дальнем конце комнаты. Она убрала хижину персидскими коврами, шелковыми занавесями, шелковыми тюфяками и подушками, набитыми пухом диких гусей. Дориан услышал, как льется из кувшина в миску вода; Ясмини мылась и негромко напевала. Дориан почувствовал напряжение в паху: именно так Ясмини готовилась к занятиям любовью. Он отбросил одежду и влажный тюрбан и лег на тюфяк. Ему виден был силуэт Ясмини: ее тень ложилась на рисунок птиц и цветов, украшавший китайскую ширму. Она сознательно так поставила лампу, зная, что муж наблюдает за ней. Когда она встала в миску и принялась мыть у себя между ног, то повернулась так, чтобы ему удобнее было наблюдать этот театр теней, видеть, что она готовит путь для него.

Выйдя наконец из-за ширмы, она скромно опустила голову, так что темное серебро волос занавесом закрыло ее лицо. Обеими руками она прикрывала срам, потом чуть наклонила голову и одним глазом взглянула на Дориана сквозь волосы. Глаз был огромный и горел страстью.

– Ты аппетитная порочная маленькая гурия, – сказал он, полностью возбуждаясь. Ясмини видела, что сделала с ним, и засмеялась. Опустила руки, и – о диво – ее срам оказался безволосым. Это была гладкая ровная щель под изгибом слоновой кости живота. Груди у нее были маленькие и свежие, как у молодой девушки.

– Иди ко мне! – приказал он, и Ясмини радостно подчинилась.

Много позже, уже ночью, Ясмини почувствовала, как он шевельнулся рядом с ней, и сама мгновенно проснулась. Она всегда была чувствительна к его настроениям и желаниям.

– Ты здоров? – прошептала она. – Тебе что-нибудь нужно?

– Спи, малышка, – прошептал в ответ Дориан. – Просто твой друг и пылкий поклонник требует, чтобы его взяли в руку.

Он встал.

– Пожалуйста, передай моему другу мои почтительные саламы и готовность исполнять обязанности жены, – прошептала она. Он сонно усмехнулся и поцеловал ее, прежде чем отойти. Дориан пользовался горшком только в случае крайней необходимости. Садиться на корточки – это по-женски. Он вышел через заднюю дверь и пошел к отхожему месту за деревьями, на краю леса, в пятидесяти ярдах от хижины. Песок под его босыми ногами был прохладным, ночной воздух мягок и пронизан ароматом цветов и запахом волнующегося океана. Облегчившись, Дориан пошел назад. Но вдруг остановился, не дойдя до входа в хижину. Ночь была так прекрасна, блеск звезд так ослепителен, что они зачаровали Дориана. Он смотрел на небо и чувствовал, как его охватывает глубокое ощущение мира.