Некроманты (сборник) - Перумов Ник. Страница 64

– Спустишься ко мне, когда закончишь?

«Да какого черта», – думаю я.

– Я закончил со всем этим, – вырываю лист из каретки, комкаю его. – Пошли.

Янкова сидит у зеркала, расчесывая светлые волосы щеткой, на ней бесстыдно распахнутое хынькайское кимоно, светло-голубое, с серебряными сакуровыми ветвями. Косметика размазалась, на щеках довольный румянец.

Лежу на гигантской кровати под расшитым пасторалями балдахином, среди одеял чудовищной леопардовой расцветки.

Пускаю вверх, в розовощеких амуров и грудастых пастушек, клубы табачного дыма и потягиваю из бу-тылки.

– Девочки мои изрядно напуганы, – говорит Янкова. – Слыхал про Веди-Ребуса? Извращенец гребаный…

– О чем речь?

– Что, зайчик, не читаешь газет?

– Никогда, детка.

– Вчера на крыше Окружного банка нашли еще три тела.

– Три?

– Он всегда убивает по трое. Всегда в полнолуние. И выкладывает трупы на крыше. Типа какой-то фигуры магической.

– Чушь собачья.

Она улыбается, смотрит через плечо:

– Хочешь еще разок?

Я лениво машу рукой, разгоняя табачный дым:

– Надо позаниматься с бумагами. Вся эта бухгалтерия… Оформить малышей с ножами. Публика от них в восторге, а мы до сих пор не утвердили тарифную сетку.

– Узнаю старину Фенхеля! Все мысли только о работе.

– Уж такой я замороченный парень.

– Иначе б не отхватил это лакомое местечко, а?

Я молчу. Место я получил случайно. Один приятель из Верхнего Города искал, куда бы незаметно вложить деньги. Другой приятель из Нижнего искал, куда бы незаметно вложить деньги. В пьяных разговорах с обоими проскальзывало: «Нам нужен свой долбаный бар!» А здание уже тогда было у меня на примете.

Когда были улажены все вопросы с Верхним и Нижним начальством и дело даже начало приносить прибыль, оба парня пропали с горизонта. Первый уехал за океан, в одно из наших консульств у рубберов. Второго взорвали вместе с его шикарным пароциклетом.

Мне это заведение давно осточертело, но из уважения к покойникам…

– Когда-нибудь, – мечтательно тянет Янкова, – когда соберу достаточно гребаных красненьких бумажек на своем счету… Я завяжу со всем этим. Уеду в провинцию и открою маленькую гостиничку. В медвежьем углу. Парное молоко с утра, свежий сыр… Всякая такая пежня.

– Об этом тебе надо переговорить с Разилой. Он разбирается в вопросе.

Янкова смеется:

– Твой Разила – настоящее животное. Не понимаю, за что ты держишь этого парня? Постоянно пялится на мои сиськи, чуть не слюну роняет… Того гляди сожрет, ха-ха-ха!

– Он надежный, как имперская «Армадила». А на твои сиськи я и сам роняю слюну, детка.

– Ох, Фенхель, – Янкова откладывает щетку для волос и смотрит на меня умильно. – Никто не умеет говорить комплименты, как ты…

Госпиталь Преподобной Даны – одно из самых мрачных и величественных зданий Яр-Инфернополиса. Строилось оно как дворец для тогдашнего нашего императора Павела Шестого Полоумного. Парень зациклился на покушениях, интригах и мятежах и свой дворец спроектировал чем-то средним между крепостью, многоэтажным линкором и купеческим особняком. Грандиозная серая махина в побеленных голубиным пометом химерах и облупившихся ангелах, двенадцать этажей Истинного Имперского Величия.

С Региной мы встречаемся у восточного крыла, где располагается психиатрическое отделение. Здесь она работает медсестрой.

Молча гуляем по больничному саду, дождь шелестит в ветвях. Над нами зеленая дымка расцветающих почек, в которой теряются дождевые капли. Я только сейчас замечаю – весна. В городе забываешь, что существует что-то, кроме постоянного дождя и пара, черного снега и душного смога.

В эти цветущие дебри в духе рубберских «живоградов», за высокие крепостные стены госпиталя, с трудом пробиваются зловонные городские испарения. Кажется, мы находимся в параллельной вселенной.

Напоминание о том, где мы на самом деле, – сутулые и мрачные фигуры в застиранных полосатых пижамах. Это психи из «спокойных», которых выпускают на прогулки.

За переплетениями цветущих ветвей виднеются зарешеченные окна-бойницы, из них изредка доносятся вопли и крики «буйных».

Регина говорит:

– Мне уже пора… Ты так и не сказал, зачем приходил.

– Увидеть тебя.

– Фенхель, не начинай опять.

– Мы давненько не встречались. Нашим старым составом… Клуб Покойников, а? Как тогда, на Циприке, помнишь?

– Не хочу вспоминать. Как там Кауперманн?

– Сто лет с ним не виделись. Но отрадно знать, что хотя бы его судьбой ты озабочена.

– О чем ты?

– Не хочешь спросить, как мои дела?

– А зачем? Раз пришел – значит жив.

– Он тебе всегда нравился? Кауперманн?

– Я думаю, у него большое будущее.

– А как же Ибис?

– А что Ибис?

Зачем я сюда приперся, думаю я.

Все, что было, быльем поросло. Нас теперь не связывает ничего, кроме общих знакомых. И кроме той истории, из-за которой мы познакомились.

Нам навстречу идет вислоусый худой старик в полосатой пижаме, машет сухонькими ладошками, бурчит себе под нос: «…над ареной ярой моря буревестником слетавши, я, как пингвин, нежно спрячу тело жирное в утесы…»

Проходит мимо, бормоча, жестикулируя и не замечая нас. Останавливаемся, чтоб пропустить его. По лицу Регины пробегает тень.

– Смешно и страшно, – говорит она. Внезапно оборачивается ко мне. – Знаешь, кто это?

– А должен?

– Лукисберг-старший.

– Автор «Имперских Хроник»?! Ох, жжешь, гребаный заедрический…

– Да, я примерно так же подумала, когда узнала. Наш живой классик… Младший Лукисберг часто бывает тут. Хороший сын. Да и человек, судя по всему, хороший. Находит время, несмотря на всю эту свою занятость синематографическую, навещает. А помочь ничем не может.

– Грустно, Регина.

– Грустно, Фенхель, – кивает она. – Иногда мне кажется, что и мы тоже… Впрочем, неважно. Мне пора идти.

Она вяло машет ладонью, прощаясь, уходит прочь.

Я смотрю вслед удаляющейся хрупкой фигурке в белом халате.

Регина – единственная женщина, которую я сделал героиней своего гребаного романа.

Что она имеет в виду? Мы – такие же психи, как старший Лукисберг, на синеме которого я вырос? Мы – потерявшиеся в реальности живые трупы?

Я не смогу уточнить – она не расскажет мне. Хотя раньше я был бы первый, с кем она поспешила бы поделиться. Мы чужие люди, нет никакого «мы», есть она и есть я. И остались только воспоминания о том дне, когда мы праздновали свое чудесное спасение, выпивая вчетвером в Т-конюшнях возле циприкской гавани, а у пристаней шумела толпа, завывала сирена, гнусаво бубнили громкоговорители.

О том дне, когда нас объявили покойниками и вычеркнули из списков.

«…в тучах рыжего песка, царапающего линзы защитных очков и респиратор, под палящим солнцем, на краю пустыни и неподалеку от центра ада – затерялись мы.

Выброшенной на берег китовой тушей громоздился дирижабль, вихри самума безжалостно терзали его, спешили занести песком. Черный штандарт колыхался над руинами.

Самум нес со стороны Каярратских минаретов, из-за дрожащих в мареве дюн, бредовые переливы: «…лелеи лелеи ла?а?аи ди лаалима аафрина ди хуузаин ди ди…»

Я стащил респиратор, злые солнечные лучи впились в кожу. Поднес к пересохшим губам горлышко фляги. Пусто.

Ибис, кряхтя и спотыкаясь, тащил по крыше тела в белых бурнусах, выкладывая из них триангуляцию, – знак тем, кто придет за нами с неба.

Солнце прожигало насквозь кожу летного комбинезона. Я прижимался затылком к стене, слушал, как плачет эта девчонка из Благотворительной миссии. Все плачет и плачет, и не было никаких сил ее успокаивать. Хотелось кричать: «Дура, ты должна быть счастлива, что мы тебя вытащили. Пока до тебя не добрались джаферы или национальное ополчение Файдала. У тех и других руки по локоть в крови, а у тебя слишком рыжие волосы и слишком голубые глаза, которые не спрятать ни за какой паранджой. А им уж нет разницы – приехала ты сюда кормить их чумазых детей пилюлями или прилетела, как мы, жечь их напалмом и травить хлорцианом. Если будет приказ…» Но у нас не было даже этого долбаного приказа – травить и жечь. Не было сил на крик. Оставалось только ждать.