Я исповедуюсь - Кабре Жауме. Страница 80

– А где Сториони?

– В сейфе.

– Достань. Инструмент должен дышать. И ты должен играть на нем время от времени, чтобы у него не пропал голос.

– Я играю. Пытаюсь вспомнить забытое. Играю как одержимый и уже начинаю его любить.

– Сториони нельзя не любить, – процедил Бернат сквозь зубы. – Это чудо, а не звук.

– Ты ведь и на фортепиано играешь, правда? – спросила Текла.

– Совсем немного, только учусь.

И, словно извиняясь, добавил:

– Когда живешь один, много свободного времени.

Семь два восемь ноль шесть пять. Виал был единственным постояльцем сейфа. Когда Адриа достал инструмент, скрипка казалась побледневшей от заточения в темнице.

– Бедняга! Почему ты не положишь его в шкаф к инкунабулам?

– Хорошая мысль. Но страховые агенты…

– Да ну их. Кто, по-твоему, может его украсть?

Адриа торжественно передал скрипку другу. Сыграй что-нибудь, сказал он. И Бернат настроил Виал, поскольку ре звучало очень нечисто, и сыграл две «Фантазии» Бетховена так, что за ним слышался целый оркестр. Мне кажется – мне до сих пор кажется, что он сыграл гениально: словно благодаря тому, что я долго прожил вдали от него, он созрел, и я подумал, что, если бы рядом не было Теклы, я сказал бы ему: старик, ну почему же ты все упорствуешь в том, чтобы писать, когда писать ты не умеешь, вместо того чтобы посвятить себя тому, что у тебя так здорово получается?

– Не выводи меня из себя, – ответил Бернат, когда через неделю Адриа сказал ему это. И Господь посмотрел на свое творение, и сказал: очень хорошо, потому что мир его дома был упорядочен более-менее в соответствии с универсальной десятичной классификацией [249]. И он сказал книгам: растите и размножайтесь и наполняйте землю.

– Первый раз вижу такую большую квартиру, – застыла в восхищении Лаура, забыв снять пальто.

– Сними наконец пальто.

– И такую темную.

– Это потому, что я всегда забываю раскрыть ставни. Подожди.

Он показал ей самую презентабельную часть квартиры, а когда они вошли в кабинет, Адриа не мог справиться с охватившей его гордостью обладателя.

– Ничего себе, это скрипка?

Адриа достал ее из шкафа и вложил Лауре в руки. Было заметно, что та не знает, что с ней делать. Тогда он положил инструмент под лупу и включил свет:

– Прочитай здесь внутри.

– Laurentius Storioni Cremonensis… – с трудом, но и с удовольствием, – me fecit… в тысяча семьсот шестьдесят четвертом году. Ничего себе!

Она подняла голову в восхищении:

– Наверное, стоит целую кучу денег.

– Наверное. Не знаю.

– Как это? – С открытым ртом она вернула инструмент, как будто бы он жег ей руки.

– Не хочу этого знать.

– Какой ты странный, Адриа.

– Да.

Они помолчали, не зная, что сказать. Эта девушка мне нравится. Но всякий раз, как я начинаю ухаживать за ней, я думаю о тебе, Сара, и снова ломаю себе голову, отчего же наша любовь, которая должна была быть вечной, встретила столько препятствий. В тот момент я еще не мог этого понять.

– Ты умеешь играть на скрипке?

– Ну… Немного.

– Давай сыграй что-нибудь.

– Ой.

Я предположил, что Лаура не слишком разбирается в музыке. На самом деле я ошибся: она в ней вообще ничего не понимала. Но поскольку я этого еще не знал, я сыграл ей на память, досочинив некоторые фрагменты, «Размышление Таис» [250], очень действенную вещь. Я играл с закрытыми глазами, поскольку не очень хорошо помнил аппликатуру и мне нужно было максимально сосредоточиться. Когда Адриа открыл глаза, Лаура безутешно рыдала небесно-голубыми слезами и смотрела на меня, как будто я божество или чудовище, и я спросил: что с тобой, Лаура, а она ответила: не знаю, мне кажется, я разволновалась, потому что вдруг почувствовала что-то здесь, – и она провела рукой по желудку, а я ответил, это все скрипка, она удивительно звучит. И тогда она не смогла сдержаться и всхлипнула, и я только тут заметил, что глаза у нее слегка подкрашены, потому что тушь немножко расплылась, и Лаура была очаровательна. Но на этот раз я не использовал ее, как в Риме. Она пришла, потому что утром я спросил ее: хочешь прийти ко мне на новоселье? Она как раз вышла, если не ошибаюсь, с занятия по греческому и сказала: ты разве переехал? А я: нет. А она: ты что, устраиваешь вечеринку? А я: нет, но я все упорядочил в своем доме и…

– Будет много народу?

– Ну, так…

– Кто?

– Ну, ты и я.

И она пришла. Всхлипнув, она задумалась, сидя на диване, за которым я когда-то часами шпионил за родителями в компании шерифа Карсона и его храброго друга.

На прикроватной тумбочке в комнате истории и географии нес караул Черный Орел. Когда мы вошли, Лаура взяла его в руки и стала с интересом рассматривать. Храбрый вождь арапахо с достоинством переносил это испытание, и она обернулась, желая что-то сказать мне, но Адриа сделал вид, что не понял этого, и задал какой-то дурацкий вопрос. Я поцеловал ее. Мы поцеловались. Он был нежен. А потом я проводил ее домой, уверенный в том, что ошибся с этой девушкой, и думая, что, возможно, я причиняю ей боль. Но я еще не знал почему.

Или еще как знал. Ведь в голубых глазах Лауры я искал твои темные глаза беглянки, а этого ни одна женщина не сможет простить.

Лестница была узкая и темная. Чем дальше он поднимался, тем хуже ему становилось. Лестница казалась игрушечной, как в кукольном доме без света. Третий этаж, первая дверь. Звонок, имитирующий звук колокольчика, прозвучал «динь», а потом «дон». Затем – тишина. Было слышно, как на узкой и темной улице этой оконечности Барселонеты кричат дети. Когда он уже подумал, что ошибся, за дверью послышалось какое-то шуршание, и наконец она медленно и осторожно открылась. Я никогда тебе этого не говорил, Сара, но то был почти наверняка самый важный день в моей жизни. Она держалась за приоткрытую дверь – уже не такая бодрая, как раньше, постаревшая, но по-прежнему аккуратная и элегантная. Несколько секунд она молча смотрела мне в глаза, словно спрашивая, что я здесь делаю. Наконец распахнула дверь и отступила, пропуская меня в квартиру. Затем она не торопясь закрыла дверь и только после этого сказала: ты скоро совсем облысеешь.

Мы прошли в крохотную комнатку, служившую одновременно столовой и гостиной. На стене висел величественный пейзаж Уржеля; на монастырь Санта-Мария де Жерри по-прежнему падали красноватые косые лучи солнца, заходящего за вершину Треспуя. Адриа, словно извиняясь, сказал: я узнал, что ты больна, и…

– Как ты узнал?

– От одного друга, врача. Как ты?

– Удивлена, что ты пришел.

– Я хотел сказать – как твое здоровье?

– Я скоро умру. Хочешь чаю?

– Да.

Она скрылась в глубине коридора. Кухня была тут же рядом. Адриа посмотрел на картину, и ему вдруг показалось, что он встретил старинного друга, который, несмотря на годы, не сильно постарел. Он вздохнул и почувствовал разлившийся в воздухе весенний аромат, даже услышал шум реки и ощутил холод, который пронизывал Рамона де Нолью, когда тот встретил наконец свою жертву. Адриа сидел не шевелясь, погрузившись в созерцание пейзажа, пока не услышал, что в комнату вернулась Лола Маленькая. Она несла на подносе две чашки. Адриа заметил простоту убранства квартиры, которая вся легко поместилась бы в его кабинет.

– Почему ты не осталась у нас?

– Мне здесь хорошо. Это мой дом, и здесь я жила до того, как стала жить рядом с твоей матерью, и после. Я не жалуюсь. Слышишь? Я не жалуюсь. Мне уже за семьдесят, я пережила твоих родителей. Я прожила жизнь так, как хотела.

Они сели за стол. Сделали по глотку чая. Молчание не тяготило Адриа. Потом он сказал:

– Неправда, что я лысею.

– Ты так думаешь, потому что не видишь свою макушку. Ты похож на монаха-францисканца.

Адриа улыбнулся. Лола Маленькая не изменилась. И она по-прежнему была его единственным знакомым, кто никогда не выказывал неудовольствия и не морщил нос.