Я исповедуюсь - Кабре Жауме. Страница 82

Huitieme Arrondissement, quarante-huit rue Laborde [252]. Невеселого вида многоэтажка с закопченным фасадом. Он надавил на кнопку, и дверь открылась, сухо и предостерегающе щелкнув. Он задержался у почтовых ящиков – удостовериться, что действительно должен подняться на sixieme etage [253]. И предпочел подняться пешком, а не на лифте, чтобы немного сбросить напряжение от охватившей его паники. Оказавшись на нужном этаже, он несколько минут стоял, пытаясь восстановить дыхание и совладать с сердцебиением. Наконец нажал на кнопку звонка, который таинственно прошелестел: бзззсссс… На площадке царил полумрак, никто не открывал. Шорох шагов? Да. Дверь открылась.

– Привет.

Увидев меня, ты застыла, раскрыв рот, с ледяным выражением на лице. Сердце чуть не выскочило у меня из груди, когда я снова встретился с тобой после стольких лет, Сара. Ты стала старше; я не хочу сказать, что ты постарела, но ты стала старше, и ты была по-прежнему красива. Красива более спокойной красотой. И тогда я подумал, что никто не имел права красть у нас нашу молодость. За тобой на полке стоял небольшой букет каких-то очень красивых цветов, но их цвет показался мне грустным.

– Сара…

Она по-прежнему молчала. Разумеется, она узнала меня, хоть и не ожидала увидеть. Я пришел в неподходящее время, мне явно были не рады. Я ухожу, я приду потом, я люблю тебя, я хотел, я хочу поговорить с тобой о… Сара.

– Что тебе нужно?

Как коммивояжер, продавец энциклопедий, который знает, что у него есть полминуты, чтобы донести свое послание, заинтересовать клиента и не дать ему захлопнуть дверь у себя перед носом, Адриа открыл рот и потерял тринадцать секунд, прежде чем сказал: нас обманули, тебя обманули; ты сбежала, потому что меня очернили перед тобой. Несправедливо. И очернили моего отца. Справедливо.

– А твое письмо? Ты назвал меня паршивой еврейкой и написал: катись куда подальше со своей кичливой семейкой. Что с этим делать?

– Я не посылал тебе никакого письма! Ты что, не знаешь меня?

– Нет.

Вы же культурные люди, а в любой культурной семье должна быть энциклопедия.

– Сара, я здесь, чтобы рассказать тебе, что все это было подстроено моей матерью.

– Вовремя. Сколько лет прошло?

– Много! Но я узнал об этом пять дней назад! Ровно столько мне понадобилось, чтобы найти тебя! Это ты сбежала, а не я!

Такая книга всегда пригодится в доме – вашему мужу и вашим детям. У вас ведь есть дети, мадам? У вас есть муж? Ты замужем, Сара?

– Я думал, что ты сбежала по каким-то своим причинам, и никто не говорил мне, где ты. Даже твои родители…

Платить можно в рассрочку, это очень удобно. А начать пользоваться десятью великолепными томами вы сможете уже сейчас.

– Твоя семья ненавидела моего отца из-за того, что…

– Мне это известно.

Вы пока можете оставить эту книгу себе, чтобы внимательно с ней ознакомиться. Я могу вернуться – не знаю – через год, только не сердитесь, пожалуйста.

– Но я же ничего об этом не знал.

– Твое письмо… Ты сам вручил его моей матери. – Рука, лежавшая на ручке двери, задрожала, будто готовилась сжаться в кулак и обрушиться на него. – Трус!

– Я не писал никакого письма! Это ложь! И ничего не вручал твоей матери! Ты нас даже не познакомила!

Приступ отчаяния перед отступлением: не заставляйте меня думать, мадам, что вы некультурный человек и не интересуетесь тем, что происходит в мире!

– Покажи мне это письмо! Разве ты не знаешь мой почерк? Тебя же обманывали, как ты могла поверить!

– Покажи мне это письмо… – передразнила Сара, усмехнувшись. – Я разорвала его в клочья, а потом сожгла. Проклятое письмо!

О боже, убил бы! Что же делать, что же делать?

– Все это подстроили наши матери.

– Я забочусь о своем сыне и его будущем, – сказала сеньора Ардевол.

– А я – о своей дочери, – ледяным тоном ответила сеньора Эпштейн. – Мне совершенно не по душе, чтобы она общалась с вашим сыном. Мне достаточно вспомнить, кто его отец, чтобы не любить его, – сухо усмехнулась она.

– Тогда не будем тратить время. Вы можете удалить свою дочь от моего сына?

– Кто вы такая, чтобы говорить мне, что я должна делать!

– Очень хорошо. Тогда я прошу вас передать вашей дочери это письмо от моего сына.

Она протянула ей запечатанный конверт. Рашель Эпштейн несколько секунд колебалась, но все же взяла его.

– Можете прочитать.

– Кто вы такая, чтобы говорить мне, что я должна делать!

Они холодно распрощались. Обе превосходно друг друга поняли. И сеньора Волтес-Эпштейн распечатала письмо, прежде чем отдать его Саре; распечатала, Адриа.

– Я не писал никакого письма…

Молчание. Они стояли на лестничной площадке шестого этажа дома на rue Laborde, Huitieme Arrondissement. Соседка со смешной собачкой прошла по лестнице, махнув Саре рукой, Сара кивнула в ответ.

– Почему ты ничего мне не сказала? Почему не позвонила? Почему не захотела накричать на меня?

– Я сбежала в слезах, говоря себе: нет, нет, только не опять – не может быть, чтобы опять.

– Опять?

При воспоминании об этой неизвестной мне истории на твои глаза навернулись слезы.

– Я уже пережила одно разочарование. До того, как мы познакомились.

– О боже! Я не виноват, Сара! Я тяжело переживал твое бегство. Я только пять дней назад узнал, почему ты сбежала.

– Как ты меня нашел?

– Через то же агентство, которое шпионило за нами. Я люблю тебя. Все это время я каждый день думал о тебе. Я пытался найти тебя через твоих родителей, но они не говорили, где ты и почему сбежала. Это было ужасно.

Они все еще стояли на лестничной площадке шестого этажа дома в Huitieme Arrondissement; свет, проникавший из открытой двери, падал на Адриа; Сара не приглашала его войти.

– Я люблю тебя. Они хотели разрушить нашу любовь.

– Они ее разрушили.

– Я не понимаю, как ты могла поверить всему, что тебе наговорили.

– Я была очень молода.

– Тебе было уже двадцать лет!

– Мне было всего двадцать лет, Адриа.

Секунду она колебалась:

– Мне сказали, как я должна поступить, и я так и поступила.

– А я?

– Ну да, согласна. Это было ужасно. Твоя семья…

– Моя семья – что?

– Твой отец… То, что он сделал.

– Я – не мой отец. Я не виноват в том, что я его сын.

– Я не сразу смогла взглянуть на ситуацию с этой стороны.

Хозяйка собирается закрыть дверь, и коммивояжер с напускной веселостью говорит: забудем об энциклопедии, и пускает в дело последний козырь: энциклопедический словарь – незаменимый помощник ваших детей при подготовке домашнего задания, все в одном томе. Ссучья жизнь, наверняка у тебя семеро по лавкам.

– А почему ты не позвонила мне, когда поняла это?

– Я начала новую жизнь. Я должна закрыть дверь, Адриа.

– Что значит – ты начала новую жизнь? Ты вышла замуж?

– Адриа, довольно.

И хозяйка закрыла дверь. Последнее, на что он успел бросить взгляд, – это грустные цветы. Он стоял на лестничной площадке, вычеркивая из списка имя несостоявшегося покупателя и проклиная эту собачью работу, которая вся сплошь из неудач, редко-редко перемежающихся случайным успехом.

Когда дверь закрылась, я остался в темноте своей души. Я был не в состоянии даже пройтись по городу света, lumiere [254], мне было на все плевать. Адриа Ардевол вернулся в гостиницу, бросился на кровать и разрыдался. В какое-то мгновение он был близок к тому, чтобы разбить зеркало, отражавшее его горе, или броситься с балкона. Вместо этого он решил сделать звонок. Когда он набирал номер, у него дрожали губы, а в глазах еще стояли слезы.

– Алло.

– Привет.

– Привет, ты где? Я тебе звонила на домашний…

– Я в Париже.

– Ах вот оно что.

– Да.

– На этот раз обошелся без адвоката?