Водяной - Вальгрен Карл-Йоганн. Страница 32

— А если еще кто-то нас увидит?

— Там никого нет. А коммунальщики все равно должны дождаться Йенса — у него ключи от зверофермы. Они туда без него не попадут.

Я посмотрела на море — у самого горизонта маячил рыбацкий баркас. Он шел на запад.

— И что мы будем делать?

— То, что собирались, что же еще…

В зеркало заднего вида я разглядела в кузове резиновую лодку и носилки, такие раздавали бойцам гражданской обороны. Над нами нарезали круги чайки. В кабине было очень душно, я открыла окно и даже не услышала, а увидела, что они непрерывно кричат, открывают клювы, но из-за ветра ничего не слышно, как в немом кино. Вдруг мне показалось, что чайки парят неподвижно, а кружится все небо. И море, похожее на чашу с расплавленным оловом, тоже не стояло на месте. Оно раскачивалось и трепетало, уплывая к горизонту, как гигантская сверкающая медуза…

Интересно, как выглядит наш мир, если посмотреть на него глазами водяного? Звуки, например, наверняка кажутся ему очень громкими, странное эхо отражается от стен и предметов. Звуковые волны распространяются быстрее, чем в воде, зато не так далеко. В море, если опустить голову в воду, можно за несколько километров различить тарахтение лодочного мотора или пронзительный писк эхолотов, но звуки как бы смягчены, не режут уши. И свет в море преломляется по-другому, там больше зеленого, голубого и черного, а на большой глубине все цвета вообще исчезают. Более светлые тона, как, например, белый, желтый и оранжевый, можно встретить только у самой поверхности.

А может, он этого и не знает? Может, он живет ночной жизнью, и, скорее всего, на сравнительно небольшой глубине? Или какие-то неведомые течения занесли его к нашему берегу из совсем других морей? Легко представить…

И как же его, наверное, мучает дневной свет! Наверняка он почти ничего не видит… или видит все нерезко и в тумане, как мой братишка без очков. Скорее всего, глаза его устроены так, что не различают цвета, когда он не в море. Вполне может быть, все цвета кажутся ему оттенками серого, как полному дальтонику.

И что это за существа, думает он, что это за странные создания, которых я вижу перед собой? И почему я не могу шевельнуть ни рукой, ни хвостом? Двери открываются, и становится невыносимо светло. Хотя… двери! Он же вряд ли понимает, что такое дверь, видит только, что свет преломляется по-другому, ослепляет и заставляет рефлекторно отворачиваться. Каждое движение причиняет боль, все тело изранено, мучает страх, что опять вернутся его истязатели… и слабое движение хвостом — облегчение, когда он узнает нас с Томми.

Там, в море, все по-иному. Сила тяжести, которая неумолимо тащит нас к центру Земли, в море почти не чувствуется, но зато там давление растет с каждым метром погружения. И если лечь в воде на что-то твердое и неровное, почти и не заметишь: скала под водой — это совсем другое, чем скала на берегу. Он чувствует, как мы освобождаем хвост, как пилим цепи, слышит наверняка неприятный ему звук ножовки по металлу, видит, как мы разрезаем эту странную прозрачную нить, рыболовную леску, которая прорезала глубокие раны на его пальцах. Прозрачная нить, острая, как кораллы или устричные раковины на отмелях…

Он чувствует наше присутствие, присутствие людей, хотя вряд ли знает, что это за зверь такой — человек. Или знает? Может, он знает гораздо больше, чем мы думаем? Может, они рассказывают про нас сказки точно так же, как мы рассказываем сказки про русалок? Ведь не один же он такой, наверняка их там много… а если он и в самом деле последний экземпляр вымершего вида? Он, думала я, наверняка приплыл к нам издалека, он приплыл из далеких, неведомых морей… жил там припеваючи, но в один прекрасный день услышал в душе далекий зов… или его охватила необъяснимая тоска по неизвестному. У меня тоже так бывает — начинаешь тосковать по никогда не виденному. И он пустился в далекий и долгий путь, искал нужные течения и следовал с ними, пока не приплыл в наши воды…

И что они будут делать, думает он, что будут делать эти маленькие существа, так упорно пытающиеся мне помочь? Он же знает, знает, что мы хотим ему помочь, знает, почему мы сюда пришли, он читает наши мысли, у него есть это легендарное шестое чувство, он умеет читать мысли… И море! Он же наверняка чувствует близость моря! Каждый день, каждый час, каждую минуту, с того самого мига, когда они поймали его в свои проклятые сети, он чувствовал, что море совсем рядом. Море совсем рядом, он ощущает запах моря и знает, что мы хотим отпустить его туда. Но как мы это сделаем? Как мы победим силу тяжести, которая давит на нас, давит на него… что мы можем противопоставить этой кошмарной силе, из-за нее любое самое маленькое движение становится трудным и неуклюжим… Мы, маленькие люди, хотим, чтобы он откатился в сторону, он знает это, знает, что самим нам с этим не справиться, что сами мы не осилим перекатить его на носилки по кафельному полу… и он сделал это! Он сделал это, он перекатился по полу и лег на куда более мягкое ложе, на наши низкие носилки на колесах, носилки, принадлежащие отцу Томми — на учениях по гражданской обороне он играл роль санитара. Он лежал теперь на носилках и смотрел, как все внезапно задвигалось, как он попал в другое помещение… если бы он был в море, сказал бы, что это подводный залив, со стенами-скалами и потолком, потолок этот, скорее всего, напомнил ему поверхность воды, если смотреть на нее снизу… смотрел, как открылся люк у кормового транспортера, заметил толстый канат, который мы подвели под носилки и перекинули через старый полиспаст, который использовали для подъема больших мешков с отходами с птицефермы. Нам удалось более или менее мягко опустить носилки на землю. И что это за взрыв цветов? Белый, желтый, жгуче-красный… он понял, что это день, что так выглядит день в человеческом мире.

И он чувствовал запахи — жуткую вонь норочьего дерьма и мочи, запах тронутого гниением мяса. Он не понимал происхождение этой вони, но знал твердо и нам дал понять, что знает — это запах смерти. Он чувствовал, как мы его опускаем… а это что такое? Странные звуковые удары, словно размножающиеся в воздухе. Собачий лай… если бы водяной знал, что это за зверь такой — собака. Все же он заметил, как что-то мчится на него, черное агрессивное существо, переполненное яростью, гонимое инстинктом, ни о чем не думающее, кроме того, чему ее научили — бросаться на любого чужака, осмелившегося нарушить ее ревир. Он на носилках, совершенно один — мы еще не успели спуститься с грузового помоста, — и на него мчится огромная, разъяренная собака.

Ни лихорадка, ни жуткие раны, ни кошмарный садизм не поколебали в нем волю к жизни. Он почувствовал — этот зверь для него опасен. И в тот самый момент, когда пес летел на него в последнем прыжке, водяной молниеносно выбросил руку, перехватил пса за горло и поднял в воздух, в то время как тот бешено извивался, пытаясь все же укусить врага, рычал и скалил зубы… а водяной встряхнул пса и сжал с такой жуткой силой, что пес едва успел заскулить, язык вывалился и глаза потухли. Так он и провисел несколько мгновений, пока водяной не разжал руку. Безжизненный труп рухнул на землю.

Теперь все шло очень быстро… мы подтащили к нему резиновую лодку, и он сразу понял, что надо в нее перекатиться. Он не открывал глаз, лучи дневного света, наверное, вонзались, как иглы, в его зрительные нервы.

Мы оставили его на месте и помчались к пикапу. Буксировочный трос заранее привязали к фаркопу, Томми огромными ножницами по металлу вырезал кусок ограды. Оставалось только зацепить лодку. Когда мы вернулись с тросом, я заметила, как он протянул руку и ощупал труп собаки. Может, хотел убедиться, что его враг и в самом деле мертв, а может… мне, во всяком случае, так показалось: он не хотел убивать пса, и теперь его мучит совесть.

С тех пор как мы последний раз играли в заброшенном винном погребе, прошло уже несколько лет. Я даже не была уверена, что люк еще существует. Землянка вся заросла молодой березовой порослью.