Дар дождя - Энг Тан Тван. Страница 45

Мне пришлось урезать поездки к Эндо-сану, потому что отец хотел, чтобы я придерживался такого же, как у него, рабочего графика. Он выделил мне отдельный кабинет, маленькую коморку, которую раньше ни к чему не могли приспособить. Сотрудники называли меня туан-кечил, «маленький начальник», и каждое утро, когда мы проходили в стеклянные с деревянными рамами двери, нас приветствовал охранник-сикх. Когда я впервые зашел в знание компании, меня охватило странное чувство. В детстве я иногда навещал отца и играл за его рабочим столом, но теперь все было по-другому. В тот день я почувствовал, что присоединился к традиции; я словно занял свое место среди тех, кто приплыл на Пенанг столетие назад. Шахматный черно-белый мраморный пол в холле, медленно вращавшиеся под потолком вентиляторы, большие круглые колонны и тишина, нарушаемая только стуком печатных машинок и телефонными звонками, меня взволновали, и я понял, почему отец сделал контору своим святилищем.

Он выразил мои чувства, сказав:

– Здесь чувствуется ход времени, верно?

– Да, – ответил я.

Отец протянул руку и резким движением поправил на мне воротник и галстук.

– Ну, давай. Пойдем, наживем побольше денег.

– Ты говоришь как настоящий китаец, – заметил я, и он широко улыбнулся.

Я во всех подробностях узнал о наших предприятиях. Мы владели тремя миллионами гектаров каучуковых плантаций по всей Малайе, четырьмя оловянными рудниками в Пераке и Селангоре, лесопилками, перечными плантациями, пароходной линией, фруктовыми садами и прочей собственностью. Отец практически постоянно был на телефоне, и госпожа Тэо, его незаменимая секретарша-китаянка, весь день проводила на ногах, бегая между кабинетами в поисках нужных папок. Моя помощь заключалась в составлении сводок по отчетам для господина Скотта и отца и проверке документации на экспорт, который целиком шел в Англию.

Иногда меня посылали в портовые склады на Вельд Ки, присмотреть за кули или проследить за разгрузкой товара. На складах – в длинных рядах пакгаузов, выходивших к гавани, – было темно и жарко, и большинство хранилищ были под крышу из рифленого железа заполнены мешками с душистым перцем и перцем-чили, гвоздикой, корицей или бадьяном. Там было терпимо, но я не выносил те склады, где хранились листы копченого каучука. Их вонь впитывалась в одежду и волосы. Я возвращался в контору с прилипшей к телу рубашкой и распущенным галстуком и тут же опрокидывал в себя чайник чая, приготовленного госпожой Тэо.

Вскоре мне пришлось ездить в порт каждый день, потому что компартия Малайи подбивала кули-индийцев отложить полотенца для пота и выйти на общенациональную забастовку.

Однажды утром отец позвал меня в свой кабинет. Он уже несколько минут разговаривал по телефону с управляющим, господином Цзинем. Тот находился в состоянии, близком к панике, и кричал в трубку так громко, что я все прекрасно слышал: «Чертовы красные снова заварили кашу, что мне делать?»

– Разве правительство не запретило эту партию? – спросил я у отца.

– Это не мешает им лезть к нашим рабочим, – ответил он, надевая пиджак.

Мы отправились в пакгаузы. Когда мы перешли Бич-стрит, чтобы выйти к порту, у ворот уже собиралась толпа. Отец выругался: «Ублюдки!» На деревянном ящике стоял индиец и выкрикивал антибританские лозунги. Увидев нас, оратор повысил голос:

– Вот идут те, кто вас угнетает, эксплуатирует вас, как рабов, и платит гроши, которых не хватит накормить собаку!

Рядом с ним стояла кучка опрятно одетых китайцев, хранивших молчание.

– Они из КПМ [64], – прошептал мне отец.

Некоторые рабочие поддержали было оратора, но, увидев Ноэля Хаттона, снизили голоса и стушевались. На фоне молчания толпы голос индийца звучал еще пронзительнее. Он потряс кулаком.

– Чего вы боитесь? Почему дрожите, как слабаки?

Отец вышел в центр расступившейся перед ним толпы.

– Всякий, кто захочет присоединиться к этим смутьянам, волен это сделать, – сказал он по-малайски, на языке большинства рабочих. – Только завтра пусть не выходит на работу.

Он повторил то же на хок-кьеньском и повернулся кругом, глядя в глаза каждому.

– Те, кто решил связаться с этой макакой, пусть немедленно убираются с моей территории. Ваши имена будут опубликованы, и я позабочусь о том, чтобы вас никто больше не нанял.

Рабочие рассерженно загудели.

Китайский кули поднял изогнутый железный лом, из тех, которыми рабочие снимали джутовые мешки с деревянных поддонов, и бросился к нам. Отец бесстрашно остался стоять на месте. Я был готов сорваться и оттолкнуть его в сторону, но тут кули занес лом, и отец нанес ему удар в лицо, с хрустом сломав нос. Кули упал на колени, прикрыв ладонями размозженный нос; лом со звоном упал на землю. Рабочие разразились криками и бросились на помощь поверженному товарищу.

Один из докеров схватил цепь и стал медленно обходить отца.

– Позволь мне, – сказал я, ожидая, что он прикажет мне замолчать и отойти в сторону.

К моему удивлению, он сказал: «Он твой», – и отступил.

Я подошел ближе, и рабочие принялись скандировать, двигаясь в унисон. Кули был мускулистым и широкоплечим мужчиной, закаленным тяжелым трудом, с огрызком косички, срезанной много лет назад, когда маньчжуров сбросили с Трона Дракона [65]. Я видел, как ему подобные поднимают на плечи и несут по сотне фунтов риса, по пути не переставая сквернословить, смеяться и распевать деревенские похабные песни.

Кули начал раскручивать цепь быстрее, а я терпеливо выжидал подходящего момента. Мне не хотелось начинать первому, потому что он мог хлестнуть цепью, как хорошо размятым кнутом, и оттяпать мне пол-лица.

Он замахнулся, резко согнув кисть, конец цепи мотнулся вперед, но я отклонил туловище и легко увернулся. Он подтянул ее обратно и снова завертел, еще быстрее, так, что цепь запела, выписывая в воздухе восьмерку. Кули поднял руку, чтобы стегнуть меня, но я шагнул вперед и, вытянув руки, с силой толкнул его, когда он отклонился назад для замаха, лишив равновесия. Мои руки обвились вокруг его, поймали цепь, и, когда он пошатнулся, я обхватил его запястья в замок. Все услышали громкий хруст – я сломал ему кисть. Кули страшно закричал и упал на колени, прижимая к себе руку, как подстреленный зверь лапу. Я упруго крутанулся на пятке и ударил его ногой в челюсть. Хруст размозженной кости был еще громче, чем когда сломалось запястье.

Рабочие и члены КПМ в ужасе застыли, но ненадолго. Прибыла полиция, и они бросились врассыпную по переулкам и проходам между пакгаузами.

Отец подошел ко мне и взял за плечи.

– Ты в порядке?

– Да, – ответил я.

Во время схватки я был совершенно спокоен, а теперь обнаружил, что весь трясусь, – и это привело меня в замешательство. Как реакция задергалась икроножная мышца. Я сделал несколько глубоких вдохов, втягивая их в самую глубину живота, и вскоре мир восстановил равновесие. Впервые в жизни я нанес травму другому человеку, и чувство вины во мне боролось с эмоциональным подъемом.

Образ отца, ломающего нос кули, было трудно принять. Думаю, дети меньше всего ожидают увидеть родителей дерущимися в кулачном бою и еще меньше – ломающими чужие носы. И я мог сказать про него то же: отец никогда не ожидал увидеть, как один из его сыновей делает то, что сделал я. Он уставился на меня неподвижным взглядом.

– Уроки господина Эндо?

Я кивнул, и он покачал головой.

– А это что было? – задал я встречный вопрос, имитируя боксерский удар.

– А, это? Кубок Оксфорда одиннадцатого года: я выступал за Тринити [66] в полусреднем весе.

Напряжение боя схлынуло, и я рассмеялся. И коротко обнял отца, чем удивил нас обоих.

Сороковой досчитал последние минуты, наступил новый год. Я в некотором замешательств следил за тем, как быстро мелькали месяцы. Несмотря на ухудшающуюся военную ситуацию в Европе и Китае, дел было невпроворот. Мне столькому нужно было научиться, а отец был строгим начальником: часто засиживался в конторе допоздна и ожидал от меня того же. Хотя он и согласился с тем, что я продолжу брать уроки у Эндо-сана, всякий раз, когда я уходил с работы раньше, чем справлялся со всем, что отец запланировал для меня на день, на его лице мелькала гримаса раздражения.