На росстанях - Колас Якуб Михайлович. Страница 45

Оглядев исподтишка молодых учителей, Брыль, казалось, обнюхал их карманы, но это обследование не вызвало в нем больших надежд — учителя были одеты не очень нарядно. Ну да это не так уж важно! Важно было то, что вокруг новых людей можно собрать компанию. Брыль тотчас же поспешил к волости — ведь как раз нужно было отсылать почту и подписывать бумаги. Что бы там ни говорил Широкий, а не подписанная старшиной бумага из волости не пойдет. Он простился со всеми и на прощание перемигнулся с Найдусом и Широким. Смысл этого подмигивания был примерно такой: "Банчок можно считать налаженным. Созывай братию".

Все это было сделано, разумеется, очень быстро, мимоходом, между прочим.

— Зачем же мы топчемся здесь, на крыльце? — снова порывисто заговорил Широкий. — Ты, пиявка, приглашай гостей да за бутылкой посылай.

— Ей-богу, нет денег! — И Найдус несколько раз постучал себя кулаком в грудь.

— Тьфу! — плюнул Широкий и окинул фельдшера презрительным взглядом.

— Да зачем нужна эта горелка?

— Бросьте вы горелку! Посидим немного — и домой…

— Братцы вы мои родные, куда домой? И не думайте даже! Я рад, что своих братьев учителей вижу: хоть душу отвести есть с кем.

— А мы, признаться, и выбрали такую дорогу, чтобы Тараса Ивановича не минуть.

— Молодцы! Ей-ей, молодцы! Пойдем, хлопцы, ко мне!

Широкий встал, словно паровоз сдвинулся с места, взял молодых учителей за руки.

— Пойдем! — позвал он и Найдуса.

— Мне к больному зайти надо.

— А зачем тебе ходить? Пошли касторки — и все.

— Я потом приду.

— Смотри же приходи!

Широкий и два гостя вышли на песчаную улицу.

Немного правее шла еще одна улица. В самом конце ее стоял каменный дом Базыля Трайчанского. Отсюда он почти не был виден — его закрывали хаты, и только крыльцо, остекленное разнообразными цветными стеклами, выступало на улицу и словно говорило, что каменный дом не какая-нибудь пустая мечта, а реальное достижение реальною человека. Строительство этого каменного дома в свое время стало выдающимся событием в жизни Панямони. О нем много говорили в местечке, а сам владелец сравнивался с соседними мелкими помещиками — Плесковицким, Дашкевичем, Лабоцким. Базыль, слушая разговоры о своем доме, только посматривал из-под козырька широковерхой учительской фуражки и добродушно посмеивался. Разумеется, во всех этих разговорах проскальзывала человеческая зависть: ведь никто из панямонцев не отказался бы от такого дома.

Пройдя несколько шагов, учителя повернули влево. Миновали кузницу. Лобанович, идя возле кузницы, невольно задержался на ней взглядом. Ему вспомнилось, что здесь ловкий кузнец Хаим натягивал шины на колеса, что в эту кузницу не раз приходилось ему, Андрею Лобановичу, приезжать и приходить с дядькой Мартином по разным хозяйственным делам. И кузница и само местечко выглядели тогда как-то иначе, производили более внушительное впечатление, может быть потому, что сам он был маленький. И ему стало почему-то грустно, но эта грусть была мимолетной и смутной. Недалеко от кузницы протекала маленькая речка Панямонка, над которой живописно склонялись хрупкие широковерхие вербы, словно прислушиваясь к шепоту и бульканью крохотных волн.

На протяжении всего короткого пути, минут на пять ходьбы, Широкий не переставал в весьма повышенном тоне рассказывать о затхлости местечковой жизни, о ничтожности интересов панямонской интеллигенции. Он энергично размахивал руками, сопел, жаловался на жару, снимал свою белую фуражку с двумя значками и платочком вытирал коротко остриженную голову.

— И только когда встретишь своего брата учителя, чувствуешь себя так, словно тебе блеснул луч солнца из-за темных туч после затяжной непогоды, — гремел Широкий уже возле двора своей школы.

И, словно до глубины души возмущенный затхлостью панямонской жизни, он с силой толкнул ногою калитку. Она с размаху стукнулась о ворота, и учителя вошли во двор.

Ступив на крыльцо, Широкий с шумом сел на скамейку, вытянул здоровенные, дебелые ноги и погладил свой живот-корыто.

— Го-о-о, братцы мои, устал!

Лобанович с Садовичем, взглянув на живот Тараса Ивановича, не удержались:

— Ну, братец, и живот же у тебя! Должно быть, на десять тысяч учителей другой такой не отыщется.

Вместо ответа Тарас Иванович самодовольно похлопал рукой по животу.

А живот у него был действительно "выдающийся". Недаром он послужил темой для одного неизвестного поэта. Стихотворение, написанное им, не раз читали вслух Широкому в соответствующих случаях жизни. Стихотворение так и называлось "Живот".

Широкий замолчал, сладко потягиваясь, но это молчание продолжалось только одно мгновение. Тарас Иванович вдруг вскочил, как встревоженный орел.

— Жена! Жена! — закричал он на весь школьный двор.

На крик Тараса Ивановича выбежал сын его Леня, мальчик лет четырех. Увидя незнакомых людей, он остановился, уставился на них своими ясными глазенками.

— Узнал меня, Леня? — спросил Лобанович.

Леня приветливо улыбнулся.

— Дядя, лассказы мне сказку!

Вслед за Леней вышла и жена Широкого Ольга Степановна, милая и добрая женщина. Она очень обрадовалась гостям.

— Ты знаешь, что самые лучшие люди на свете — это учителя!

— Знаю, знаю, — сказала Ольга Степановна.

Тарас Иванович снова разошелся и горячо, даже вдохновенно произнес:

— Эх, если бы я не был женат! Весь мир перевернул бы!

— Замолчи уж! — сказала жена. — Плетет невесть что.

— Ничего ты не понимаешь, голубка моя!

Ольга Степановна пригласила гостей в дом.

IV

Входя с гостями в свои апартаменты, Широкий рассказал, как к нему на квартиру зашел недавно жандарм и, увидев комнаты, удивился: "Какая популярность ваших комнат!"

Широкий всем рассказывал про этого жандарма и всякий раз заливался задорным смехом. Так было и сейчас.

— Ну, жена, пройдись немного возле буфета, не найдешь ли там чего?

Такова уж была неугомонная, беспокойная натура Тараса Ивановича. Казалось удивительным, что человек его комплекции способен быть таким подвижным и бурливым. Любимое молодняковское ["Молодняк" — широко известное в Беларуси в 1920 году объединение молодых писателей] словечко "бурнопенистый" подошло бы к нему как нельзя лучше.

Ольга Степановна вышла приготовить стол. Леня уселся на колени к Лобановичу и слушал сказку про бабу-ягу. Сказка необычайно заинтересовала мальчика, особенно когда Лобанович пустился на выдумки и сказал, что баба-яга бывает временами маленькая, как пальчик, а потом снова растет и принимает свой обыкновенный вид. Но в самом интересном месте Тарас Иванович грянул песню:

и заглушил сказку. Сын запротестовал резко и крикливо. Тарас Иванович только повернул голову в его сторону и, размахивая кулаками, отбивал такт и продолжал петь. Сын закричал еще громче, чтобы в свою очередь заглушить отца, но отец, не поддаваясь, поднял голос на несколько тонов выше. Тогда Леня завизжал так, что вошла Ольга Степановна — узнать, что произошло.

— Ну дай же ты ребенку сказку послушать! Хороший отец сам рассказал бы, а он и послушать не дает. Вот сумасшедший!

Тарас Иванович бросил петь, заливаясь богатырским смехом, а потом сказал, обращаясь к сыну: