На росстанях - Колас Якуб Михайлович. Страница 46

— Что же из тебя будет, когда ты вырастешь? Теперь уже отцу уступить не хочешь, гад ты печеный! — И, повернув голову к жене, добавил: — Вот и женись в нынешнее время, в гроб готовы положить человека.

Жена окинула взглядом фигуру мужа и не то сердито, не то шутливо проговорила:

— Положишь такого в гроб!

Широкий взглянул на гостей и укоризненно покачал головой.

— Вот как увидела молодых хлопцев, так хочет, чтобы я умер…

Вдруг он перешел на другую тему и рассказал, как неподалеку у одного учителя был в хоре певец, о котором учитель говорил: "Был у меня унисон. Ах, если бы вы знали, что это был за унисон!" И Тарас Иванович снова затрясся от смеха.

Не переставал он тарахтеть и тогда, когда сели за стол. У Ольги Степановны нашлось по чарке. Вкусная наливка была где-то припрятана так, что Тарас Иванович о ней и не знал. Наливка привела его в состояние самой высшей радости.

— Ты у меня, женка, молодчина!

Подняв чарку, он произнес целую речь о том, какое значение имеет в жизни бедного учителя хорошая жена.

— Пей ты уж, молотилка! — смеясь, отозвалась Ольга Степановна. — Люди ждут выпить, а он мелет.

Выпили.

Тарас Иванович запрокинул голову и, поглаживая рукой то место, где прошла наливка, восхищенно говорил:

— А, братцы мои родненькие! Искры радуги! Бальзам, амброзия божественная! Соловушки в кишках поют!

И Ольга Степановна и гости наконец поддались действию этой шумливой криницы жизни и веселья. Смеялся Тарас Иванович, смеялись и Ольга Степановна, и молодые учителя, и, глядя на них, смеялся и Леня, и время за столом проходило весело, а наливка еще увеличивала веселье.

Незаметно наступил вечер.

Лобанович и его приятель задвигались: не пора ли уже им домой?

— Куда вы так торопитесь? — сказала Ольга Степановна. — Жены вас ждут либо дети плачут? Погостите у нас. Ведь вы еще, должно быть, не знакомы с нашей новой учительницей?

При словах "новая учительница" Тарас Иванович подскочил, как на пружинах, не дав договорить жене.

— Братцы мои родненькие! Посмотрите на нее — и пальчики оближете. Глаза! Что за глаза! Небо Италии светится в них! А брови! А губки! А фигурка! Эх! — выкрикнул Тарас Иванович и сжал зубы. — Все на свете, кажется, отдал бы, чтобы обнять да приласкать ее…

Ольга Степановна замахнулась на мужа разливательной ложкой, а Тарас Иванович, спасаясь от нее, круто дернулся в сторону.

— Зачем же ты о ней вспомнила?

— Здесь есть кавалеры, а ты что?

— Я, брат, тоже маху не даю. — И Тарас Иванович снова задрожал от смеха.

— Вот мешок, — сказала ему жена. — Куда тебе! Здесь хлопцы есть неженатые, кавалеры… Она вас в языческую веру приводить будет, — обратилась Ольга Степановна к учителям.

— В какую языческую веру? — спросил Лобанович.

Ольга Степановна засмеялась.

— Оставайтесь — узнаете.

— Так, пожалуй, останемся, Старик? — спросил Садович приятеля.

Лобанович посмотрел на него, вздохнул и покачал головой.

— Алесь, Алесь, не соблазняйся, брат! Тяжко будет жить на воле, если сердце будет в неволе!

— Это вы из собственного опыта знаете? — спросила Ольга Степановна.

Лобанович ответил:

— Он называет меня Стариком. По нраву старика я должен обладать всевозможным опытом и предостеречь мальчишку.

— Го-о-о, братец ты мой! — подхватил Тарас Иванович. — Не в Полесье ли ты оставил свое сердце?

Все засмеялись.

— Мое сердце со мной. Вот же назло вам останусь, в языческую веру не пойду и на "небо Италии" смотреть не буду.

Ольга Степановна захлопала в ладоши; она была рада, что учителя остаются, а Лобановича тут же поставила в пример своему мужу, на что Тарас Иванович отозвался:

— Я обиделся бы на месте Лобановича. Разве ты, брат, не мужчина?

Тем временем приближался вечер. Солнце спряталось за известковую гору, тень от нее закрыла все местечко, но день все еще не хотел уступать место вечеру, и небо долго оставалось ясным и светлым.

В Панямони уже все знали, что к Широкому пришли два учителя, значит сбор сегодня будет у Тараса Ивановича. Найдус и старшина сообщили об этом своим знакомым, которых можно было встретить несколько раз в течение дня. А если бы даже Найдус и старшина никому не сказали о приходе учителей, все равно об этом знали бы все: на то в Панямони и был Есель.

Есель не имел определенной профессии. Это был бедный местечковый парень лет двадцати с лишним, безусый, безбородый, немного заика, немного лодырь и немного придурковатый. А может быть, он просто прикидывался таким, чтобы иметь больше прав на ту роль, которую он выполнял, живя в Панямони. Вся его жизнь проходила возле панямонской "интеллигенции". От нее и кормился он, служа ей и терпя ее насмешки. С утра до вечера сновал Есель по местечку, незаметно заходил то в один, то в другой дом, так что и увидеть его было трудно. Но стоило только подгулявшему "интеллигенту" крикнуть: "Есель!" — он сразу же появлялся, словно вырастая из-под земли. Ему давали поручения сбегать с запиской к тому или иному лицу, принести пива или сходить купить новую колоду карт. При этом, чтобы он двигался живее, ему давали чарку горелки или стакан пива. И Есель весело бежал, куда его посылали, а небольшая сдача являлась его заработком.

Есель хоть и был неграмотный, но вел строгий реестр именин и всяких семейных праздников в Панямони. Дня за два, за три до таких праздников он обходил свой "приход" и напоминал "прихожанам", что такой-то и такой-то тогда-то будет именинником. Ему приказывали явиться в определенный день, чтобы отнести поздравления. Есель приходил аккуратно в назначенный срок и выполнял свои обязанности. На всех вечерах Есель дежурил безотлучно, незаметно стоял в сторонке, чтобы явиться по первому слову в нужную минуту.

Правда, он обладал еще и способностью посмешить, повеселить гостей, когда перед ним ставилась такая задача. Тогда его угощали… ну, разумеется, объедками, и Есель, уплетая свинину, отпускал на сей счет шутки и насмехался над законами своей веры.

Едва только начало темнеть, Есель уже был как на часах у Тараса Ивановича и ждал приказаний.

Первым пришел Базыль Трайчанский. Его еще звали коротко "База". На лице у него красовалась приятная улыбка, и сам он был человек довольно приятный, хотя немного мешковатый. Разговаривая с кем-нибудь, он слегка наклонял голову набок и глядел как бы снизу вверх, сначала одним глазом, а потом, перегнув голову в другую сторону, другим. В этом отношении он имел сходство с курицей, которая ищет на полу крошки.

Базыль поздоровался с учителями, расспросил их, на все ли лето они приехали, как им жилось во время школьных занятий, собираются ли быть летом на курсах. Каждый ответ молодых учителей Базыль встречал добродушным смехом.

Топот на крыльце свидетельствовал о прибытии новых гостей. Их было двое — сиделец Кузьма Скоромный и панямонский житель Микола Зязульский. Жили они помаленьку на свете и занимали под солнцем определенное место; о них также нужно сказать хотя бы несколько слов. Скоромный был с претензиями на интеллигентность. Любил он собирать грибы и питал страсть к грязным анекдотам; любил еще играть в карты, но побаивался жены. Микола Зязульский был когда-то богатым человеком, любил пустить пыль в глаза и проигрывал целые сотни рублей. О нем говорили с уважением. Но незаметно он сошел на нет, отодвинулся на задний план и утратил былую славу. И только недавно в его жизни произошло событие, которое сделало его чуть ли не героем среди панямонцев: месяц тому назад, когда Зязульскому уже исполнилось пятьдесят три года, у его жены родились близнецы. Этот факт значительно поднял курс Зязульского на бирже панямонской жизни. О нем снова заговорили. Сам Зязульский после этого загордился и говорил кое-кому из панямонцев:

— Ну, куда же вы годитесь!

Панямонцы чесали затылки:

— Вот тебе и Зязульский!

Зязульский пришел уже под хмельком. Худое лицо его было розовым и блестело, как начищенная кастрюля. Генеральские усы делали его важным, даже до некоторой степени грозным, и только низенький рост в значительной степени нарушал это впечатление важности, внушительности.