Операция «Гадюка» (сборник) - Булычев Кир. Страница 57

— Подъем! — крикнул старшина. — Выходи строиться!

И эти слова были понятны всем в комнате. Все мы вскочили и замерли у своих коек. Затем, оправив койки, побежали наружу.

Старшина дождался последнего и вышел за нами на вытоптанный плац.

— В одну шеренгу по росту стройсь! — приказал старшина, и мы послушно выстроились в шеренгу, чувствуя даже некоторое облегчение от того, что занимаемся разумным и понятным, более того — нужным делом.

Старшина прошел вдоль строя, веля кому-то подровнять носки, другому — убрать живот, третьему — застегнуть пуговицу.

Все ясно — мы в армии.

Но я-то при чем?

— Каски и оружие вам выдадут в подразделениях, — сообщил старшина. — На первое время мы проведем отбор по специальностям и выясним, кто из вас на что годится. Но учтите, обучение будет коротким — времени у нас мало — враг наступает на столицу нашей с вами родины, и каждый день промедления грозит неисчислимыми бедствиями. У каждого из вас в городе или в деревнях остались родные, остались сестры и невесты. Неужели вы хотите, чтобы их изнасиловали эти ублюдки?

И мы дружно и возмущенно закричали:

— Нет!

Хотя мне казалось, что я живу не здесь… но где я живу? И почему я все время вспоминаю какого-то Михаила Степановича?

— Сначала мы с вами… — начал было старшина, но тут справа подошел усатый человек во френче, тот самый незаметный человек, с которым мы здесь уже встречались.

— Все готовы? — спросил он.

Старшина вытянулся, но не ответил, как бы предлагая человеку во френче самому в этом убедиться.

Тот прошел мимо нас, заглядывая в глаза, стараясь сквозь них, как сквозь замочные скважины, заглянуть в душу.

Мне не хотелось, чтобы он заглядывал слишком глубоко, я смотрел на него и в то же время мимо глаз, на брови.

— Интересно, — сказал человек во френче и пошел дальше, как будто со мной ему было все ясно.

Он мне не понравился — и не потому, что был физически противен, — от него исходило чувство опасности. Он понимал нечто недоступное прочим здешним людям, и с ним надо было держаться настороже.

— Где же майор? — спросил он старшину. Старшина, также ничего не ответив, словно в его присутствии язык проглотил, побежал куда-то за угол нашей казармы.

Френч отошел на несколько шагов и сказал тихо, словно разговаривая сам с собой:

— Ну что ж, начинается наша с вами боевая жизнь. Некоторым она принесет славу, другие сложат голову на полях справедливой войны. Сейчас с вами проведет беседу майор идеологического управления. Он человек простой, доступный, умный. Он вам вправит мозги — в хорошем смысле.

Появился старшина, за ним шагал, застегивая на ходу синий, как у старых милиционеров, мундир, человек, похожий на худого индюка — у него свисал мягкий нос и красные брылы.

— Ну вот, майор, — ласково сказал разведчик, — вам и карты в руки. А я посижу в уголке, понаблюдаю за пополнением. Славные мальчики к нам прибыли на этот раз, почти без исключения.

Он взглянул на Цыгана. Тот стоял, тупо глядя в землю, и чуть покачивался.

— На этого, — он показал идеологу на Цыгана, — обратите особое внимание. Он в отключке, но когда придет в себя… физически агрессивен. И еще приглядитесь вот к этому…

К моему ужасу, палец маленькой изящной руки френча направился мне в грудь.

— У него глазенки так и сверкают. Слишком сверкают.

Вот уж не думал, что мои глазенки сверкают.

— Они не сверкают, — искренне возразил я.

— Вот видите, — сказал френч идеологу, как будто речь шла о заразном заболевании.

Я не понял — ведь я все сказал правильно.

— Старшина, — приказал идеологический майор, — ведите мальчиков в комнату политзанятий.

— Напра-во! — приказал старшина.

Ноги за нас сделали правильные движения.

— Шагом марш!

Мы последовали за старшиной и через пятьдесят шагов остановились перед домом без крыши.

Когда вошли, я стал думать, что он мне напоминает. Потом вспомнил — такой вот летний кинотеатр был у нас в поселке. И так же стояли длинные скамейки, и такой же был помост — сцена, и даже экран в глубине сцены.

— Садитесь, — приказал идеолог.

Старшина отошел к сцене и встал к ней спиной так, чтобы не выпускать нас из поля зрения.

Майор-идеолог поднялся на сцену и сел там на стул.

Сейчас, подумал я, ему вынесут баян и он будет играть нам вальс «Амурские волны».

А я сидел спокойно и понимал, что в меня вновь вливается память. Память моя реагирует на любой внешний раздражитель. И начинается цепная реакция. Стул — баян — «Амурские волны». И само выражение — «внешний раздражитель» — тоже не случайно оказалось в голове.

У меня появилась надежда, что дело не так плохо и скоро я все вспомню.

И тогда появится другая опасность.

Тогда я должен буду стараться вести себя так, чтобы ничем не отличаться от прочих. Судя по их тупым лицам и неподвижному взгляду, никто из них еще не начал вспоминать.

— Итак, — сказал идеолог-майор, покачав индюшиным носом, — мы собрались здесь, чтобы поговорить о самом ценном, святом — о нашей родине. Наша родина, как вы знаете, в опасности. И если кто в этом сомневается, лучше пускай он скажет мне сразу — я проведу с ним отдельную беседу, потому что нет хуже и печальнее, чем человек без роду без племени. Словно щепку, его качает и носит по волнам. Понятно?

Никто ни хрена не понял из этого заявления, но двадцать одна голова склонилась в согласии, и лишь Цыган не пошевельнулся.

— Теперь я должен вам сообщить одну печальную новость.

Он сделал театральную паузу, поглядел в зарешеченное окно, впускавшее внутрь здания грустный вид на ряд сараев и складов. Свет не попадал в нашу аудиторию сверху. А оттого, что там все время неслись облака, мне казалось, что вот-вот пойдет дождь. Но, кроме меня, это никого, кажется, не беспокоило.

Затем майор-идеолог расстегнул куртку, так что металлические пластины застучали, царапаясь краями, запустил лапу внутрь и стал чесать грудь. Он наслаждался этим и даже прикрыл чешуйчатые веки.

— Мы собрали вас вместе, — наконец заговорил майор, — потому что вы все больны. Болезнь ваша именуется амнезией, или потерей памяти. И это произошло в тот момент, когда наши враги, паршивые и жестокие ублюдки, захватив вас в плен, пытали вас и мучили. В таких случаях организм человека, защищаясь, выключает память. Я понимаю… — Он оглядел нас медленным взглядом ящеричного индюка, как бы проверяя, нет ли в ком излишнего понимания. Убедился в том, что мы ничего не поняли, и это его порадовало. — Я понимаю, что до вас мои слова не доходят. Но это первое наше занятие. Моя цель — вернуть вас к сознательной жизни, сделать из вас преданных и активных членов нашего общества. Так как идет война, времени у нас мало. Вам придется все запоминать с первого раза. Те же, кто не сможет учиться, будут наказаны.

Этот монолог удовлетворил идеолога, и он еще некоторое время чесал себе грудь.

По какой-то причине, понял я, просто так выдать нам оружие и отправить в бой они не могут. Нас надо обрабатывать.

А кто же такой Яков Савельевич? Это наш доктор! Это наш институтский доктор… Я готов был поднять занавес над своей проклятой памятью, но тут майор заговорил вновь и все испортил.

— Все мы — граждане миролюбивого государства, страны, которую принято называть утопией. Но для нас это просто страна, это наш дом, это наша колыбель.

Майор поднялся и сделал шаг в сторону. Я заметил, что справа от его стула стоит ящик. Он нажал на одну из кнопок сверху ящика, на его передней панели загорелась красная лампочка. Майор нажал на другую кнопку, и тихая, ласковая, чем-то знакомая мелодия, схожая с колыбельной, зазвучала в нашем учебном зале.

— Под эту музыку… — продолжал майор, гипнотизируя нас — вот это я уже почувствовал, этому я знал смысл и цену и этому я мог противостоять. — Под эту музыку наши матери качали нас в колыбельках. Но где наши колыбельки? Где наши матери? Они убиты, изнасилованы, замучены врагами!