Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович. Страница 103

— Сейчас подойдет знакомая официантка и посоветует, что выбрать, — успокоил его Миша.

Он уже успел повидать Люсину маму, женщина, очень обрадовалась, увидев его, и обещала организовать все наилучшим образом.

Ресторан, где они сидели, был новый, большой, неуютный. По всему чувствовалось, что местные деятели торговли, открывая его, преследовали одну-единственную цель — как можно больше посадить людей. Столики стояли почти вплотную, так что между ними едва можно было протиснуться, а пятачок для танцев около эстрады был маленьким и тесным.

— Черт-те знает, какие сараи строят, — продолжал ворчать Вася, оглядываясь по сторонам. — Я, когда в Париже был, такого, знаешь, насмотрелся. Вот где любят и умеют пожрать. Помню, закатили нам обедик! — Он причмокнул губами, на миг даже зажмурился от воспоминаний. — Представляешь, Миша, омар «термидор», гусиная печенка с трюфелями, утка с кровью, картошка «пай», омлет с ромом и вареньем, сыры и в завершение — охлажденные фрукты в шампанском! Говорят, что их президент даже жаловался: «Разве можно быть президентом страны, где одного сыра шестьсот сортов!»

— А, между прочим, еще в Древнем Риме был принят закон против роскоши, — пошутил Миша. Он сидел сейчас оживленный, с раскрасневшимся счастливым лицом. Галстук его съехал на сторону, черные глаза улыбались. — По этому закону гостям могла быть подана лишь одна закуска — египетское рагу из морских продуктов. И больше ничего.

— Откуда ты знаешь? — удивился Вася.

— В «Мартовских идах» Уайлдера приводится письмо Клодии Пульхры своему домоправителю в Риме.

— Не читал, — вздохнул Вася. — Даже не слышал о таком писателе. Вообще ничего не читаю из художественной литературы. Некогда. А насчет роскоши — послушай. Один американский профессор рассказывал, что у них есть специальные отели для миллионеров, так называемые флайтели. Располагаются они в местах, куда попасть можно только на самолете. Для постояльцев предусмотрены катания на воздушных шарах, прогулки на маленьких дирижаблях, воздушные солнечные ванны на привязных аэростатах. Диву даешься, чего только не напридумают…

Был тот предвечерний час, когда время обеда для приезжих и холостяков уже миновало, а время вечерних развлечений не наступило, зал был почти пуст и только на маленькой эстраде музыканты доставали из чехлов и расставляли инструменты. Долговязый парень опробовал усилители, считая в микрофон «раз, два, три» и тогда над всем залом, словно цунами, проносился его во сто крат усиленный голос.

— Ненавижу, когда гремит, — пожаловался Вася. — Слова человеческого не услышишь и тебя не услышат.

— Мода такая. Молодежи нравится.

— Мода, мода, — проворчал Вася. — Даже слово это надоело. Слишком часто его стали употреблять. — Он помолчал, намазал кусок хлеба горчицей, откусил. — Пускай тогда где-то гремят, а где-то тихо играют. А то ведь куда ни зайдешь, грохочет, как при артиллерийской канонаде.

— Как перед наступлением под Сталинградом, — напомнил Миша.

— Вот-вот, — Василий Прокофьевич сильно устал, проголодался и сейчас все его раздражало. — Уходить отсюда быстрей надо. Где же твоя официантка?

На эстраде зажегся свет. Блеснули медь и лак инструментов, вспыхнули красные рубашки и белые брюки музыкантов и Миша увидел стоявшего у края странного человека — худого, сутуловатого, с венчиком темных волос вокруг лысого черепа, в модных темных очках. Человек сказал что-то музыкантам и один из них, лохматый, державший в руке бас-гитару, отрицательно качнул головой, а остальные засмеялись. Что-то очень знакомое было в лице и фигуре этого немолодого лысого музыканта — в сутулости, в посадке головы, в длинных руках.

«Не может быть, — подумал Миша. — Просто похож».

Он уже давно понял, что при всем своем многообразии человечество состоит из двадцати-тридцати типов лиц и едва ли не любой напоминает кого-то.

Миша заметил, что и Вася внимательно рассматривает этого немолодого мужчину. Вероятно, он был в оркестре старшим, потому что снова что-то сказал своим парням, один из них стал за электроорган, бас-гитарист и соло-гитарист подошли к микрофону, ударник высоко поднял руки и оркестр заиграл.

— Тебе не кажется, что он похож на Юрку Гуровича? — осторожно спросил Миша.

— Точно. Я сразу заметил.

Они встали со своих мест и подошли совсем близко к эстраде. Это был, без сомнения, Юрка, грубиян и забияка, готовый на спор сделать что угодно, даже поднять зубами двухпудовую гирю, рискуя поломать при этом челюсти, но доказать свою правоту; Юрка, только здорово постаревший и облезший.

Они не виделись двадцать семь лет, с того самого холодного ноябрьского дня 1942 года, когда на Юрку, как оказалось, игравшего до Академии на трубе в джаз-оркестре Ряховского, неожиданно пришел в роту приказ об откомандировании во фронтовой ансамбль песни и пляски. С тех пор Юрка исчез. В Академию он больше не вернулся, никому не писал. Никто о нем ничего не знал.

Едва они вернулись к столу, подошла официантка и поставила бутылку коньяка и наиболее вкусные по ее мнению закуски.

— Ешьте пока, — сказала она. — Горячее я принесу минут через пятнадцать.

— Фамилия руководителя вашего оркестра Гурович? — спросил Миша, который после операции чувствовал необычайный внутренний подъем и то и дело поглядывал на Васю влюбленными глазами.

— Гурович, — подтвердила женщина.

Друзья переглянулись.

— Попросите его, пожалуйста, подойти к нам.

Несколько минут спустя Юрка уже сидел рядом с ними, по очереди тиская и хлопая друзей своими тяжелыми ручищами, пил минеральную воду и торопливо рассказывал о себе.

Вася искоса смотрел на этого пожилого мужчину с покрасневшими белками глаз и желтоватым нездоровым цветом лица, всего какого-то мороченного и взвинченного, и думал, что неужели и он со стороны выглядит так же, хотя и считает себя молодым.

После войны Юрка долго не женился, колесил с вновь созданным оркестром Ряховского по стране. По вечерам солировал на трубе, подыгрывал на мелких ударных — марокасах, тамбурине, бонгах, а днем валялся на пляже или на кровати с книжкой, пристрастился к преферансу, выпивке.

— Помните, ребята, какая житуха была в первые послевоенные годы? Голод, нужда. А тут сыт, пьян, никаких забот. Чтоб такую жизнь бросить, характер нужен, большая цель. А у меня ни того, ни другого не оказалось. — Он замолчал, закурил, глубоко затянулся, продолжал: — В музыке, чтобы пробиться, образование требуется, талант. Старый кореш Ряховский умер. Вот постепенно и докатился. Жить-то, мальчики, надо?

— Ты же мог, как и мы, вернуться в Академию, врачом стать, — сказал Миша.

— Кто знает, что лучше? Всю жизнь по вызовам бегать, гроши получать? Тоже удовольствие небогатое. Не всем же быть такими, как Вася. — Гурович вздохнул, разлил коньяк в рюмки. — Кох, между прочим, мечтал стать искателем приключений, а стал ученым. Жизнь устроена так подло, что мечтаешь об одном, а к сорока оказывается, что получилось совсем другое… Кстати, я живу неплохо и имею не меньше тебя.

— Наверняка, — согласился Миша. — Думаю, что больше.

Пока Вася и Миша с аппетитом уничтожали традиционный бифштекс, Юрка рассказывал о дочерях. Их у него две. Старшая — билетный кассир, а младшая только поступила в педагогический.

— Недавно младшую посылают в колхоз. Перед отъездом вдруг говорит матери: «Там все живут вместе — и парни, и девушки. Так я за себя не ручаюсь». Представляете? Жена, конечно, за сердце: «Что значит не ручаешься?» — «Все, мам, может быть». — «Ты что, дочка, с ума сошла?» — «А что особенного? В крайнем случае можно сделать аборт». Тут вмешалась «мудрая» старшая дочь: «Я тебя понимаю, — говорит. — Но зачем маму впутывать? Решай свои проблемы сама». — Он захохотал. — Не дочка, а цирк. Ни вздохнуть, ни охнуть. Скорее бы замуж повыходили, — он опять засмеялся. — А в общем, девки как девки, хотя и с придурью.