Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович. Страница 104

Он рассказал, что его экзальтированная жена, преподавательница литературы, назвала дочерей Клеопатра и Федра, что в украинской школе, где они учились, их дразнили Макитра и Гидра, и дочери долго не могли простить матери своих имен.

— А я, когда был на Севере на практике, слышал такую историю, — вспомнил Вася. — Подорвался в Баренцевом море на мине транспорт «Поти». Из воды вытащили беременную поморку. Вскоре от переживаний она родила мальчика. Старпом спрашивает ее, как назвать сына, ведь полагается делать запись в вахтенном журнале. Поморка говорит: «У нас, поморов, дают имя по названию спасшего корабля. Как ваш корабль называется?» Корабль назывался «Жгучий». «Ой, плохо», — говорит она. Тогда вспомнили, что у англичан, «Жгучий» именовался «Ричмонд». Так и назвали пацана — Ричмонд Тимофеевич.

Миша посмотрел на часы. Они провели в ресторане полтора часа.

— Не пора ли нам, Вася? — осторожно спросил он, подумав, что Тося давно могла очнуться после наркоза и сейчас нуждается в его присутствии.

— Не спеши, — сказал Василий Прокофьевич, чувствуя, как после двух рюмок коньяка и сытного ужина по телу разливаются приятное тепло и покой. — Там остались дежурный хирург и дежурный реаниматор. Мой Котяну тоже в клинике. Народу более, чем достаточно. Было бы нужно — давно позвонили б, вызвали.

— Посидите, ребятки, еще хоть часок, — взмолился Гурович. — Вы даже не представляете, какой для меня сегодня праздник. Давно такого не было.

Он ненадолго отлучился, пошептался с парнями из оркестра, потом вовсе исчез из виду и вернулся с какой-то особенной бутылкой.

— Бургундское, — сказал он с гордостью. — Специально для французов привезли. Директор лично распорядился.

— Настоящее бургундское? — удивился Миша, рассматривая бутылку и вспоминая, что это вино любили прославленные мушкетеры Дюма.

Теперь и оркестр заиграл потише. Юрка любовно похлопал Мишу и Васю по плечам, неожиданно сказал:

— А про Акопяна, интересно, никто ничего не слыхал? Жив или погиб на войне? Любопытный был человечек. Это он при мне, когда в парикмахерскую вошел Дмитриев, встал, щеку вытер салфеткой и уступил место.

— Жив, — сказал Вася. — Я тоже о нем ничего не знал. А года два назад секретарша докладывает: вас хочет деть товарищ Акопян. Сразу почему-то подумал, что это он. Входит в кабинет — маленького роста, смуглый, седой. Помните, он всегда осиной талией щеголял? А сейчас потолстел, с животиком. Щелкнул каблуками по старой привычке, говорит: «Здравия желаю, товарищ профессор. Майор в отставке Акопян Федор Ашотович, если помните, командир первой курсантской роты». Обнялись, поздоровались. Живет у себя на родине, в Армении, в Дилижане. Работает в «Сельхозтехнике». Депутат горсовета, уважаемый человек. Имеет троих детей и семерых внуков.

— А к тебе зачем приехал? — спросил Юрка.

— Зачем ко мне приезжают? Внучку показать с врожденным пороком сердца.

— Посмотрел?

— Конечно. В институт положил. Он, оказывается, всю войну до последнего дня на фронте провел, дослужился до начальника штаба полка, получил два ордена, был ранен… Я смотрел на него и думал: «Достойный человек — и воевал, видимо, неплохо и сейчас работает хорошо. И все же, признаюсь, не мог избавиться от чувства брезгливости. Вспомнил, как он струсил, как предал Алешу Сикорского, приписав себе одному заслуги по взятию деревни. Хотя умом и понимал, что человек не монумент, что он меняется в процессе жизни и передо мной совсем другой Акопян».

— Но ведь Орловский, не разорви его тогда снаряд, хотел расстрелять его, — проговорил Миша, вспоминая историю с внезапным падением и взлетом Акопяна. — Верно ли было за минутную слабость лишать человека жизни? Не слишком ли это большая цена?

— Брось, Мишка, — негромко сказал Вася и его лицо из расслабленного сделалось жестким, суровым. — Ты, может, забыл, что шла война? В одном сражении гибли тысячи людей. Тогда иначе было нельзя. Сейчас другое дело. Существует, наверное, две правды — правда войны и правда мира…

Да, конечно, все меняется в процессе жизни. И сами люди, и их оценки прошедших событий. Миша вспомнил, как он когда-то гордился своим отказом перейти в полк охраны штаба фронта, как считал себя едва ли не героем. Сейчас он бы не стал так гордиться. Что особенного он совершил? Обычный поступок порядочного человека.

— Знаете, ребята, я до сих пор вспоминаю Академию. Все, что связано с нею, так прочно впечаталось в память, что захочешь — не выковыряешь, — неожиданно признался Юрка, поворачиваясь поочередно то к Мише, то к Васе и растерянно улыбаясь. — Вроде и не встречаюсь ни с кем, и жизнь у меня совсем другая, а все равно нет-нет да и вспомнится бессонной ночью какая-нибудь старая, казалось бы давно забытая история, а то дудишь на трубе, смотришь на жующих и танцующих, а мысли далеко, в какой-нибудь Денисовке или Лисьем Носу. — Он умолк, отхлебнул из бокала минеральной воды.

— А почему бургундское не пьешь? — спросил Миша. — Изумительное вино. Если б не ты, я его, наверное, и не попробовал бы никогда.

— Пью только воду и соки, — сказал Юрка. — Иначе нельзя. Сопьешься. Служба такая. — Несколько минут он сидел в задумчивости и курил, а потом сказал: — Раньше казалось, что все, кто прошел войну, должны до седых волос радоваться каждому новому тихому дню, травинке, цветку, солнцу. А ведь забываешь об этом.

— Нет ни одной свободной минуты, — обронил Вася. — Все расписано, как хоккейный чемпионат. Какая уж тут травинка.

— Я вспомнил одну старую африканскую сказку, — улыбнулся Миша. — «Какой смысл тебе работать, если у тебя есть деньги? — спросил старый Мэкомбе. — Ты же можешь купить себе все необходимое». — «А если деньги кончатся?» — «Тогда и начнешь работать». Все засмеялись.

— «Работа избавляет нас от трех зол — скуки, порока и нужды», — процитировал Вася. — Хорошо сказано.

— Года три назад, — заговорил Гурович снова, — увидел вечером в зале Черняева и Юльку. Хотел подойти, да постеснялся: сидели не одни, целой компанией. Черняев старый стал, белый весь, а Юлька ничего, больше тридцати никак не дашь, хотя ей, как и нам, давно за сорок.

— Помнишь, как в нашей курсантской песне, — напомнил Миша, — «Эх, рыжая такая, сто лет все молодая. И кровь кипит ключом, и все ей нипочем».

— Как они живут? Ведь Юлька вдвое моложе старика.

— Хорошо живут. Другие позавидовать могут, — сказал Миша. — Она теперь врач, кандидат наук. Александр Серафимович директор института. — При словах «директор института» чуть задремавший Вася открыл глаза, прислушался. — Он недавно серьезно болел, так Юлька переселилась к нему в палату и выхаживала его сама, как нянька. А ведь когда Черняев женился на ней, все иронизировали и предсказывали непрочный брак.

Вася встал. Было около девяти часов.

— Куда ж вы так рано? — засуетился Юрка. — Неужели сейчас уйдете? Ведь не успели и вспомнить толком ни о чем, о себе рассказать.

— Пора нам, старик, — сказал Вася. — Мы только поесть сюда заглянули, тебя встретить никак не ожидали. Другой раз наговоримся.

— Адрес хоть запишите. Мало ли чего, в Крым поедете, прямо ко мне заезжайте. Я вас на машине подкину.

Он не знал, что еще сделать на прощанье, как проявить свои чувства. Внезапно сорвался с места, сказал что-то музыкантам и мелодия смолкла на полуслове. Танцующие остановились, недоуменно повернулись к эстраде. И вдруг оркестр грянул снова. Теперь это была песня. Никто в зале не знал ее. Это была странная песня. Незнакомая, лишенная ритма. Под нее нельзя было танцевать. Но это была курсантская песня времен их военной молодости, знаменитая «Джеймс Кеннеди». Сидя за столиком втроем, они вполголоса пели: