Второго Рима день последний (ЛП) - Валтари Мика. Страница 20

Это было нелегко. Мне хотелось лишь смотреть на неё.

– Ты пахнешь гиацинтами,– сказал я. – Гиацинтовый запах у твоего лица.

– Опять начинаешь,– возмутилась она.

– Да, начинаю опять,– ответил я. – Прекрасно твоё платье, сверкающее золотыми нитями, но ты сама намного прекраснее. Это платье чересчур ревностно стережёт твою красоту. Какие монахи создали этот узор? Мода сильно изменилась со времён моей молодости. Во Франции красивые женщины даже обнажают грудь, чтобы поразить мужчин, как прекрасная Агнес Сорель, фаворитка короля Карла. А вы здесь скрываете всё, даже лицо. Если бы мы смогли когда-нибудь вместе путешествовать по Западу!– продолжал я. – Первую женщину, которая научила меня тайнам плотской любви, я встретил возле плавательного бассейна у Источника Молодости в окрестностях Рено. Утром того дня пел соловей, и сестра моя Смерть танцевала на кладбищенской стене. Она была женщиной в расцвете лет, старше меня. Она не скрывала свою красоту: сидела нагая на краю бассейна и читала, в то время как благородные дамы и господа забавлялись в воде и ели с плавающих столиков. Её звали госпожа Доротея. Это она дала мне рекомендательное письмо к Енашу Сильвию из Базилеи, если тебе известно это имя. Всё случилось после того, как я покинул братство Вольного духа. До этого я занимался любовью лишь в кустах и в темноте. Но благородная дама уложила меня на пуховые подушки и зажгла свечи вокруг ложа, чтобы ни одна мелочь не ускользнула внимания.

Анна Нотарас покраснела. Её губы задрожали.

– Зачем ты говоришь мне такое? На тебя это совсем не похоже. Я даже не подозревала, что ты можешь быть таким.

– Потому что хочу тебя. Может, плотское желание и не есть любовь, но нет любви без желания. Помнишь, я не говорил так, когда мы оставались наедине, и ты была в моей власти. Нет, нет, ты бы не вонзила в меня стилет, если бы я тронул тебя. Твои глаза говорят мне, что ты бы этого не сделала. Моя страсть чиста как пламя. Ты сама отдашь мне свой цветок. Я не сорву его насильно. Анна Нотарас! Анна Нотарас! Как я люблю тебя! Не слушай меня, потому что я сам не знаю, что говорю. Я просто счастлив. Это ты делаешь меня счастливым.

– Братство Вольного Духа,– продолжал я. – Они признают лишь четыре Евангелия. Отвергают крест. Всё их личное имущество принадлежит общине. Они есть и среди бедных и среди богатых, в любом обществе и сословии. Они узнают друг-друга по тайным знакам. Они есть во всех странах. У них разные имена. Есть они и среди дервишей. Я обязан им жизнью. Многие из них присоединились к Орлеанской деве и вместе с ней участвовали в столетней войне. Но когда мне исполнилось двадцать пять, я ушёл от них, потому что их ненависть и фанатизм ужасны. С тех пор я исходил много дорог.

– И, в конце концов, они привели тебя к твоей жене,– сказала она язвительно. – Это ты уже говорил. Расскажи о своей женитьбе, о том, как ты нашёл своё счастье. Наверно, тебе было ещё лучше, чем в бассейне с нагой женщиной? Рассказывай, не стесняйся.

И я вспомнил жару во Флоренции, жёлтые воды реки и холмы, опалённые солнцем. Моя радость угасла.

– Разве я не рассказывал тебе о Флоренции и Феррари? О том, как виднейшие учёные нашего времени ссорились из-за двух букв целых два года?

– Почему ты выворачиваешься, Иоханес Анхелос?– прервала она меня. – Неужели, всё ещё настолько болезненна для тебя память о твоей женитьбе? О, какое это наслаждение – причинять тебе боль, как ты причиняешь боль мне!

– Почему мы никогда не говорим о тебе, а всегда лишь обо мне?– спросил я с неохотой.

– Я Анна Нотарас. Этого достаточно. Ничего больше обо мне сказать нельзя.

Она была права. Её жизнь протекала под защитой стен дворца над Босфором Её носили на носилках, чтобы грязь улицы не оставила пятна на её башмаках. Её обучали лучшие философы. С волнением она перелистывала страницы старинных фолиантов, любуясь их иллюстрациями, выполненными золотом, лазурью и киноварью. Она Анна Нотарас. Воспитывалась в жёны кесарю. Ничего больше о ней сказать нельзя.

– Её звали госпожа Гита,– начал я. – Она жила на улице, ведущей к монастырю Францисканцев. В серой стене её дома было лишь одно окно с решёткой и окованная железом дверь. За этим окном жила она в комнате скромной, как келья монашки. Дни напролёт она громко читала молитвы, пела псалмы и крикливым голосом обругивала из окна прохожих. Её лицо было ужасно. Она переболела какой-то болезнью, превратившей лицо её в мёртвую маску с клювом вместо носа. На этом лице жили только глаза. Чтобы убить время, она часто ходила в город за покупками в сопровождении чёрной невольницы, которая несла её корзинку. Она всегда была одета в плащ из разноцветных лоскутков. На её плаще и головном уборе висело множество образков и святых медалек, так что её появление всегда предваряло побрякивание и позванивание. Она шла и улыбалась, бормоча что-то себе под нос. А когда кто-нибудь останавливался и смотрел на неё, она впадала в ярость и осыпала его ужасными оскорблениями. Сама себя она называла паяцем божьим. Францисканцы охраняли её, так как она была богатой женщиной. Родственники позволяли ей жить, как она хочет, потому что она была вдовой. Её капитал они поместили в банки и надёжно вложили в торговлю шерстью, которую сами же и вели. Все во Флоренции знали её, кроме меня. Но я был приезжий. Это правда: я ничего не слышал о ней до нашей встречи. Однажды она увидела меня на Понче Веччи и пошла за мной. Я принял её за сумасшедшую. Она захотела сделать мне подарок – маленькую шкатулку из слоновой кости, которой я некоторое время любовался у одного ларька. Нет, ты не сможешь этого понять. Я не могу выразить словами, что между нами произошло. Мне было двадцать пять. Я стоял на пороге зрелости. Но у меня уже не было никаких надежд. Разочарованный, я возненавидел чёрные капюшоны монахов и бородатые лица греков. Я ненавидел круглую голову и громадную тушу Бессариона, запах пергамента и чернил. Там где я жил, я каждый день просыпался от вони грязных тел, пота и отбросов. В Феррари я пережил заразу и любовь. И уже не верил ни во что. Ненавидел даже себя самого за то рабство, оковы, тюрьму, в которой пребывало моё тело. Но разве ты можешь это понять? Она пригласила меня к себе,– продолжал я. – В её монашеской кельи были деревянные нары, на которых она спала, вода в глиняном кувшине, и дурно пахнущие остатки еды на полу. Но за потайной дверью у неё было много со вкусом, великолепно обставленных комнат и окружённый стеной сад с журчащей водой, зелёными деревьями и клетками с поющими птицами. Так же и её собственное бормотание и хихиканье скрывали мудрость отчаявшейся женщины, которая от душевной боли сделала из себя паяца божьего. В молодости она была очень красивой, богатой и счастливой женщиной. Но её муж и двое детей умерли почти одновременно от той же заразы, которая сгубила её красоту. Она познала хрупкость человеческой жизни и недолговечность человеческого счастья. Словно издеваясь, бог низверг её с небес на землю и втоптал в грязь её лицо. Скорее всего, какое-то время она была душевно больна, потом, всё же, выздоровела, но продолжала вести себя как сумасшедшая. Делала она это от отчаяния, восстав против бога и людей. Богохульствовала, молясь, и молилась, богохульствуя. Её взгляд был колкий, но в нём угадывалось страдание. Я не знаю, понимаешь ли ты меня. Ей было не более тридцати пяти лет, но из-за своего лица она выглядела старой высохшей женщиной. Её губы были в трещинах. Когда она говорила, в кровоточащих уголках рта появлялась пена. Но её глаза!

Анна Нотарас сидела, опустив голову, и с силой сжимала пальцы. От солнечных лучей потеплели чёрные и красные узоры на коврах. Евнух в углу, вытянув шею, смотрел то на меня, то на неё и, шевеля губами на сморщенном лице, пытался прочесть слова, слетавшие с моих губ. Я продолжал говорить.

– Она дала мне еду и питьё и смотрела на меня, не пропуская ни одного моего движения. Я навещал её несколько раз и разговаривал с ней. Тогда в моей душе родилось непередаваемое чувство сострадания. Сострадание это не любовь, Анна Нотарас. Но иногда оно может заменить любовь, если человек из жалости дарит другому человеку свою близость. Тогда я ещё не знал, насколько она богата. Лишь догадывался, что она состоятельная женщина, так как францисканцы охраняли её. Она захотела подарить мне новую одежду и приказала доставить её туда, где я жил, вместе с кошельком, полным серебряных монет. Но я не хотел принимать её даров. Даже чтобы доставить ей радость. Однажды она показала мне свой портрет в молодости. Я увидел, какой она была и, наконец, понял всё. Бог до основания разрушил её счастье, а потом бросил её в ад собственного тела. Но прошло время. Она встретила меня на мосту, и страсть ко мне проснулось в ней, хотя сначала она не желала признаться в этом сама себе. Да, да! Было, было!– выкрикнул я, и горячая волна стыда ударила мне в голову. – Спал я с ней. Сжалился над ней моим телом, потому что не дорожил им совершенно. Я разделил с ней её ад и думал, что делаю доброе дело. Три ночи я был с ней. А потом продал всё, что имел: одежду писаря, даже моего Гомера, роздал деньги бедным и убежал из Флоренции. Но воля бога той же осенью настигла меня на горной дороге к Асыжу. Госпожа Гита бросилась по моим следам. Её сопровождали отец францисканец и опытный правник. Она нашла меня заросшим, грязным и оборванным, велела помыть, побрить и одеть в новые одежды. Мы расстались уже обвенчанными в Асыже. Она была беременна от меня, что восприняла как чудо. И только тогда я узнал, кем она была, и какую петлю бог накинул на мою шею. Ещё никогда в жизни я не чувствовал себя таким оглушённым.