Нищета. Часть вторая - Гетрэ Жан. Страница 79

Итак, Огюсту на короткое время повезло. Что касается художников — Трусбана и Лаперсона, а также негра, то их след был потерян. Они отправились в кругосветное путешествие с одним англичанином, чтобы написать для него серию пейзажей. Полиция просчиталась, думая, что друзей легко будет найти.

Лакея, уже давно томившегося в одиночном заключении, вызвали на допрос к г-ну N. Бедняга лишился последних остатков разума, но следователь, убежденный, что все это — искусное притворство, заявил:

— Обвиняемый, если вы по-прежнему будете настаивать на своей гнусной лжи, мне придется все занести в протокол!

Несчастный глупо засмеялся. Это взорвало чиновника.

— Напрасно вы думаете выйти сухим из воды, прикидываясь сумасшедшим. Вам не удастся одурачить меня!

Лакей ровно ничего не понимал, но эти слова привели его в такую ярость, что пришлось надеть на него смирительную рубаху и привязать к койке ремнями. Даже кормить его удавалось лишь насильно. Г-н N. ежедневно его навещал, но не мог добиться никакого ответа на свои вопросы. Стоило следователю появиться в дверях камеры, как у несчастного начинались судороги.

Один из тюремных надзирателей, большой любитель подшутить, распространил слух, будто обвиняемого еще до ареста укусила бешеная собака. Г-н N. слыхал, что бацилла водобоязни действует не сразу после укуса, и велел сменить ремни на цепи, которые узник не мог бы перегрызть. Теперь бедняга не в состоянии был даже пошевельнуться.

В промежутках между допросами этого главного обвиняемого (чья виновность казалась тем очевиднее, чем упрямее он притворялся помешанным) г-н N. допрашивал остальных. Но Шифар, Рене (он же Фанфрелюш) и Туанета (она же Муслина) отвечали на вопросы чрезвычайно уклончиво.

Среди задержанных при облаве оказались и две женщины, которых мы видели с тюрьме Сен-Лазар: толстая эльзаска Катерина и Волчица. Г-н N. давно знал обеих и понимал, что от них ничего не выведать: эльзаска была слишком глупа, а Волчица — слишком скрытна. Поэтому все надежды он возлагал на юнцов. Но ни ветреный Фанфрелюш, ни долговязый Шифар, ни дерзкая красотка Муслина не хотели сообщать интересовавшие его подробности. Зато они упрямо распространялись о том, о чем их никто не спрашивал, и приводили следователя в негодование. У них хватало мужества насмешливым тоном рассказывать о своей плачевной жизни бродяг. Судьи не обращают внимания на эти мелочи; но та грязь, в которой они топят отверженных, оставляет следы и на их лицах.

— Почему вы занимались воровством? — спросил Муслину г-н N.

— Господи, да потому, что мне хотелось есть, сударь, а продаваться то одному, то другому опротивело. А ведь чтобы жить, надо что-то делать…

— Так почему же вы не работали?

— А кто бы меня нанял? Чтобы получить работу, нужно быть очень ловкой.

— Где вы ночевали?

— Повсюду.

— Как это так — повсюду?

— Ну да, в старых укреплениях, в обжигательных печах, в строящихся домах, а летом, пока не холодно, — под железнодорожными мостами или на кладбищах под деревьями. Один раз — даже в церкви.

— Как это в церкви?

— Я спряталась в исповедальне. Когда все ушли, я вылезла и хотела было устроиться спать на алтаре, но испугалась. Представьте себе: едва пробило полночь, открылась потайная дверь и вошел кюре с нарядно одетой дамой…

— Я вас об этом не спрашиваю! Если вы вздумаете выступать с подобной клеветой на суде, вам не поздоровится!

— Почему, сударь?

— Молчать! Какого вы вероисповедания?

— Не знаю, сударь.

— Причащались ли вы когда-нибудь?

— Не помню, сударь.

— Вы злоупотребляете моей добротой! Суд определит, какого наказания вы заслуживаете.

— Как вам будет угодно, сударь.

Следователь был вне себя от злости. Допрос Шифара привел его в еще большее раздражение.

— Обвиняемый, где вы познакомились с Огюстом Бродаром?

— Я его не знаю. Это — председатель Судебной палаты?

— Молчать! Чем вы занимаетесь?

— Вы же велели мне молчать, сударь!

— Не шутите с правосудием!

— Я не могу с ним шутить, так как ни разу с ним не встречался.

— Наглец! Каково ваше общественное положение?

— Весьма паршивое, сударь.

— Болван! Вы прекрасно знаете, что я говорю о вашем ремесле?

— Я не знаю никакого ремесла, сударь.

— На что вы живете?

— Я толкую законы.

— Обвиняемый, что за чепуху вы мелете?

— Истинная правда, сударь. Хоть у меня и есть экземпляр кодекса законов, но я в него не заглядываю, так как знаю их все наизусть. Когда ко мне обращаются простые люди, чтобы узнать, чем им грозит закон, я беру с них по два су, а с тех, кто побогаче, — по четыре. Вот уже года два, как я даю такие советы.

— Молодой человек, я позабочусь о том, чтобы председатель суда приструнил вас как следует. Он вам покажет где раки зимуют!

— Это невозможно, сударь. Если председатель оскорбит подсудимого, приговор утрачивает законную силу.

Господину N. чуть не стало дурно.

— Жандарм, уведите обвиняемого, и пусть надзиратели немедленно сообщат, если он будет дерзко вести себя!

— За оскорбление надзирателя полагается не более, чем от шести дней до шести месяцев тюрьмы, — сердито возразил Шифар. — Так сказано в кодексе.

Допрос Фанфрелюша также не мог удовлетворить г-на N.

— Каким образом вы сносились с Огюстом Бродаром?

— С Огюстом Бродаром?

— Обвиняемый, не повторяйте моих слов!

— А если вы чихнете — тоже не повторять?

— Жандарм, не забудьте передать, чтобы обвиняемого посадили в карцер. Он оскорбляет правосудие.

— Начхать мне на ваше правосудие!

От этих допросов следователь потерял и сон и аппетит. К тому же он боялся, как бы не обнаружилось, что он делал поблажки некоторым лицам, причастным к судебному процессу.

Публика уже пресытилась как «делом Руссерана», так и «делом Обмани-Глаза». Об этих убийствах столько говорили, что заметки о них набили всем оскомину.

Разозленный неудачным допросом молодых бродяг, г-н N. снова отправился к лакею. Но тот, совершенно обессиленный припадками, впал с бессознательное состояние, которое врачи называют коматозным. Убежденный, что все это — одно притворство, следователь грубо его растолкал. Несчастный приоткрыл глаза и посмотрел на своего мучителя тускнеющим взглядом. По его телу, закованному в цепи, пробежала дрожь.

— Какой искусный симулянт! — с негодованием воскликнул г-н N.

Он возобновил угрозы, посулы и брань. Ничего не помогало; обвиняемый лишь время от времени вздрагивал. Вдруг он сделал судорожную попытку освободиться от цепей. Его глаза сверкнули, он заскрежетал зубами, на губах у него появилась пена. Следователь отскочил… Но он испугался напрасно: обвиняемый умирал, это были последние спазмы агонии. Смерть захлопнула папку с протоколами… В последнем из них рукою г-на N. было записано:

Отчаяние — вот какой яд отравил беднягу лакея…

Как же развязаться с этим делом, уже назначенным к слушанию? Из всех материалов затянувшегося следствия можно было состряпать обвинительный акт лишь против надзирателя Соля, который все еще находился в одиночной камере и отрицал свою вину, да против горсточки мальчишек. Последние были явно непричастны к обоим убийствам; их можно было судить лишь за то, что они содействовали освобождению Огюста. Правда, они это отрицали, но против них выступали авторитетные обвинители: нужда и беспризорность… О показаниях же девочки с улицы Шанс-Миди почему-то забыли.

L. Лезорн чует опасность

Лезорн неоднократно посещал Олимпию, у которой окончательно поселилась Амели. Подруги до сих пор принимали его за Бродара. Выведывая у них всякие подробности о прошлом своего двойника, Лезорну удалось, так сказать, влезть в его шкуру. Правда, иногда бандит делал промахи, но они сходили ему с рук, ибо Олимпия и Амели особым умом не отличались.