За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович. Страница 57

— Не буду, не могу. Я не старшина, у меня, что на уме, то и на языке.

— Тогда скажи, — уставился на него сотенный. — Ты часом не того… Ты у советов–партизан не служил? Признавайся?

— У советов? — изумился Тарас. — Н–не. Такого не помню… Я в эсэсовской дивизии служил, в личной охране Гитлера. Пулемет–то немецкий!

— Начинаешь свои фокусы? — побледнел Богдан. — Говори правду!

Тараса начала разбирать злость. Не хватало, чтобы этот пьяный дурак взялся за пистолет. Хлопец решил перейти в наступление. Он поднялся, вытянулся по стойке «смирно» и отрапортовал с вызовом:

— Друже Богдан! Я — шеренговый Карась, сознательный украинец, волыняк, родом из Ровно. Так мне было приказано отвечать… Хотите верьте, хотите нет. Службу несу исправно, в бою труса не праздновал. Какие будут еще вопросы?

Вот так следует разговаривать с Богданом. Какого ему черта надо?

Сотенный не ожидал такого отпора. Карась предстал перед ним еще в одном качестве — бесстрашии и достоинстве. Богдан едва выдержал взгляд хлопца, с сожалением покачал головой.

— Ну ты… Доиграешься! Я ведь по–хорошему спрашиваю.

— Так что я должен отвечать? — продолжал наступать Тарас. — Сказать, что специально послан к вам советским командованием за шкурой четового Довбни? Пожалуйста! Между прочим, напутал Могила: не на портянки используют дикие чеченцы кожу, снятую с сознательных украинцев, а парашюты шьют из нее вместо шелка. Крепкие парашюты получаются…

— Не кричи, — покосился на дверь Богдан. — Я в это не верю. Пропаганда…

— Хорошо хоть это понял!

Богдан вздохнул, поправил фитилек в каганце, взялся за свою чашку.

— Не пей больше. Хватит! — попросил Тарас. — Не надо, Богдан, ты и так пьян.

Богдан не послушался, выпил, тряхнул головой.

— За что я полюбил тебя, Карась, скажи? Как будто ты брат мой. Слово чести!

— Мы — братья, украинцы.

— Развесели меня, друже. Сердце болит. Давай запоем?

— Не надо, Богдан. Услышат… Лучше я стихи прочитаю.

— Давай! Шевченко?

— Можно. Но сперва…

Тарас закрыл на секунду глаза, припоминая первые строки, и начал торжественно, печально, радуясь каждому слову:

Я бачив дивний сон. Немов передо мною

Безмірна та пуста і дика площина,

І я, прикований ланцем залізним, стою

Під височенною гранітною скалою,

А далі тисячі таких самих, як я.

Давно не читал вот так вслух любимые стихи Тарас. Все беды отошли в сторону, он испытывал счастье. Чудесные слова, казалось, сами рвались из его груди, и перед глазами появились живые символические картины — обнаженные по пояс люди бьют кирками и молотами в гранитную скалу, прокладывая себе и другим путь в будущее.

Богдан слушал восхищенно, приоткрыв рот, и на его лице появлялась радостно–глуповатая улыбка.

Дал волю себе Тарас. За «Каменярами» Франко пошли «Думи мої, думи» Шевченко, стихи Леси Украинки, Сосюры, Тычины. И когда в заключение прочел «Заповіт», то увидел, что по щекам Богдана текут слезы.

Сотенный подошел к Тарасу, схватил руками его голову, сжал ее в ладонях.

— Ну и голова у тебя, друже, ну и память, — сказал он и неожиданно добавил: — Что мне с тобой делать, не придумаю…

— Давайте вместе думать.

Богдан тряхнул головой, опустил руки, в глазах его появилась враждебность.

— Нельзя нам вместе, — сказал он со вздохом. — И ты пропадешь, и я пропаду. Знаешь, Карась, кажется, отпущу я тебя. Иди к чертовой матери на все четыре стороны. Так будет лучше. От греха подальше. Ты сам понимаешь…

Теперь все было ясно. Да, они были друзьями и врагами. Они как бы стояли на острой грани между враждой и дружбой, и каждый знал, что долго удержаться на этой грани нельзя; обязательно свалишься на какую–нибудь сторону.

— Если без шуток, — могу пойти, — тихо сказал Тарас. — Когда прикажешь?

— Не спеши, успеешь, — тихо ответил Богдан и закрыл глаза. — Мне еще поговорить с тобой надо. Выскажешься на прощание.

— Это я могу, — усмехнулся Тарас. — Насчет главного врага? Это можно.

Богдан стоял с закрытыми глазами, кусал губы. Пошатнулся, взглянул на Тараса осуждающе.

— Дурак ты, Карась. Смотрю на тебя и удивляюсь… Ты знаешь, с чем играешься? Мне стоит слово сказать — и нет тебя. Был Карась и нет его.

— Почему, я все понимаю… — согласился Тарас. — Что хитрого для такой щуки карася слопать.

Пьяная муть ушла из глаз Богдана. В них отразилось удивление, злое любопытство:

— Не боишься, дразнишь? Отчаянный!

— Не в храбрости дело. Я верю, что ты человек, Богдан, хороший, честный, смелый человек. А хорошего человека мне бояться нечего.

— Хитришь, казаче. Испугался все–таки… На добрые чувства бьешь?

— Тю на тебя, Богдан. Ведь мы же с тобой в открытую.

— Хитришь, хитришь.

— Опять! У тебя все козыри, а у меня один — правда. Это ты боишься. Не меня — правды.

— Брешешь, я правды не боюсь. Я ничего не боюсь. Видел, как я германа разделал?

— А чем кончится? Что Могила говорил?

— Плевал я на Могилу. Пока жив — бил германа и буду бить.

— Ой Богдан, не в ту ты компанию попал…

— Договаривай, раз в открытую пошло, — кивнул головой Богдан. — Какую компанию ты мне присоветуешь?

— Ту, которая знает, кто настоящий враг Украины.

— Договаривай…

— По–моему, и так ясно.

— Ясно, — согласился сотенный и усмехнулся одним углом рта. — Ты меня к советам–партизанам приглашаешь. Спасибо. — Посмотрел осоловелыми глазами на Карася и медленно поднес к самому носу хлопца сложенный в кукиш кулак. — Вот. Видел? Сейчас так трахну!

— Бей… — пожал плечами Тарас. — Мне не привыкать. Меня немцы не таким кулаком угощали — прикладами.

— Холера, а не хлопец! — засмеялся Богдан, опуская кулак. — Не бойся, волоса с твоей головы не упадет. Слово чести! Мы — побратимы. Побратима я не предам. Ты Олю спас, а я, дурак, ее погубил.

— Не ты, — с внезапной злостью воскликнул Тарас. — Как ты не понимаешь, Богдан? Фашисты ее погубили, твою сестру. И не ее одну, — тысячи, сотни тысяч украинцев погубили они. И весь наш народ хотели погубить.

— Это я знаю… — Богдан как бы обмяк. — У них такая политика. Немцы только себя любят. — Подумал и сказал печально: — А к советам я не пойду. Ясно? И не заикайся, а то буду бить. Слово чести!

Сотенный вздрогнул, провел рукой по лицу, удивленно замигал глазами. Водка, наконец–то, разобрала его как следует. Тарас решил, что пора уходить. На этот раз было сказано достаточно. Пусть Богдан проспится, подумает.

Расстались по–дружески. Богдан долго тряс руку Тараса, хлопал его по плечу, смеялся и повторял:

— А помнишь, как мы того германа–ефрейтора? А? Как сноп, выскочил из вагона! Я люблю тебя, Карась, ты веселый. Только ты подлец и дурак. Шляк бы тебя трафил, холеру. Ясно? И чтоб никому ни слова. Слышишь? То все байка…

Наконец он схватил Тараса за уши, притянул его голову к себе и чмокнул мокрыми губами в щеку.

Это был последний разговор Тараса с лихим сотенным. Через два дня сотню принял Довбня. Богдан исчез, ни с кем не попрощавшись.

За ним пришли ночью.

19. Среди бела дня

Ева Фильк, помощница советника Хауссера, была легализована. Она получила маленькую комнату в том же доме, где жил советник, продовольственные карточки, пропуск для хождения по городу в ночное время Воспользоваться этим пропуском Оксане еще не пришлось, но днем она появлялась на улицах города довольно часто. Офицеры и солдаты заглядывались на красивую, стройную девушку, деловито шагавшую рядом с низеньким цивильным чиновником в очках. Ровный, уверенный шаг умеющей маршировать молодой немки, голова гордо поднята, правая рука сунута в карман жакета… И никаких взглядов по сторонам.

Зачем потребовался союзникам эксперт по восточным вопросам? Какие новые идеи зреют в голове загадочною и опасного мастера провокации? Ответ на первый вопрос должны были дать радиограммы, но только в том случае, если их удастся расшифровать… Чем занимается советник сейчас, какую очередную провокацию он готовит — это Оксана должна была узнать сама.