Траян. Золотой рассвет - Ишков Михаил Никитич. Страница 51

Страна римских псов… Страна извергов и негодяев, убивающих пленных. Страна чудовищ, по сравнению с которым дакские волки казались жалкими щенками.

Месяц в пути заметно поправил его здоровье. Помогли молодость, знание языка, умение читать и писать. Скоро парнишка начал поднимать голову, осматриваться, замечать всякие диковинки, которых в Италии было куда больше, чем утверждали знатоки, ходившие в поход за Данувий или побывавшие на рынках в приграничных римских городах. Во–первых, Италия, где обитали римские псы, была чрезвычайно живописна и многолюдна; с горами, в которых он вырос, не сравнить. Там, чтобы докричаться до соседа, надо день идти. Здесь повсюду можно было увидеть хижины, много было каменных построек, украшенных колоннами. На дорогах резные сооружения из черного, белого, голубоватого дымчатого камня, местные называли «мрамором». Мама рассказывала, что дом, в котором она выросла, тоже был выстроен из «мрамора».

Во–вторых, изумляли исполинские странные сооружения с арочными сводами, поставленными один на другой, по которым в жилые места поступала вода, удивительные мощеные дороги, прорезавшие местность словно стрела, а также изобилие всяких диковинных растений с раскидистыми длинными листьями. За всю дорогу он так и не отважился спросить, не «пальмы» ли эти сказочные деревья, увидеть которые он мечтал с детства. Вдоль дорог, на площадях в поселениях, по большей части обнесенных высокими каменными стенами, были наставлены человеческие изображения, вырезанные из камня, часто позолоченные. Позы были самые разнообразные, но чаще всего каменные мужики, стояли, подняв правую руку или вытянув ее вперед. Звали куда, призывали к чему?.. Кто их, римских собак разберет. Поражало обилие храмов, а сами храмы – обилием колонн. Местному Юпитеру было куда удобней жить в подобных вместилищах, чем Залмоксису среди каменных, грубо обработанных каменных столбов в Сармизегетузе. Там, где рабов поили, вода сама лилась из труб. Люди были крикливы, но одеты нарядно, на базарах стоял жуткий, непривычный для горца шум. Чего там только не было, даже овечий сыр. Вина хоть залейся. На родине его цедили каплями и только на пирах, где вино гостям разливали из глиняных горшков. Только Децебал имел право опустошать за один прием большой бокал, называемый «фиалом».

Скоро Лупа пришел к выводу, что враги жили богато, но скучно. Много ленились, развлекались с утра до вечера. Не то, что у них в горах, где каждую ночь вокруг овчарен бродили голодные волки. Порвут овец, не жди от отца пощады. Выпорет, запретит неделю брать книгу в руки, хотя сам не раз советовал – читай, Лупа, учись, малыш. Нам умные и грамотные нужны.

Подобные воспоминания нагоняли тоску. Лупа тогда не знал, куда руки девать, держал их под мышками, а мысли и терзали, и радовали…

Отец любил маму, очень любил. И мама его любила, поэтому, наверное, привыкла, простила, что ходит в штанах. Потому, может, и не вернулась на родину, хотя отец не возражал. Если тяжко на сердце, говорил он, можешь возвращаться. Куда я без детей, отвечала Луцилия, без тебя. Она сама поменяла второе римское имя на Амброзину. Мама уговаривала, поедем вместе, Амброзон, войны не миновать. Потому и не могу оставить землю, отвечал отец. Они часто шептались, когда ворочались на овечьих шкурах.

Это моя земля, мой народ. Ну, скажи, куда я пойду? Ах, отвечала Луцилия, добром это не кончится.

Как в воду глядела.

Прежняя детская жизнь казалась несбыточной мечтой. Окунуться в мечту было приятно, ведь родители сумели прожить в согласии. Мать научилась доить коз, выделывать овечий сыр. Отец любил слушать, как маленький Лупа разбирает по слогам героическую поэму о пришествии римского народа на берега Лация, при этом приговаривал, что скоро кто?нибудь ученый из даков тоже сочинит подобную героическую песню о далеких родных степях, о предводителе племени, который привел их, даков, в эти горы.

Тогда в сердце вскипала ненависть. Хотелось как?то послужить отчизне, отомстить за Буридава, за тех, кого утопили в пещере. Сполна рассчитаться за пастухов–ополченцев, сражавшихся рядом с них и сбитых с позиции закованной в железо плотной массой легионеров. Они в мечи не успели ударить, как римские волкодавы обстреляли их из дротиков и начали лупить щитами. Ушлые – соседу по пальцам ног так врезали, что тот закричал и сразу повалился на землю. На земле и зарезали. Одним ударом, от паха до грудины, все наружу вывалилось.

До Аримина Лупа брел за повозкой, потом старик–прокуратор, ответственный за доставку хозяйского имущества, усадил его с собой на скамью. Он был родом из Фракии и называл парнишку «земляком». Старик рукам волю не давал и все приговаривал – такие дела, земляк. Вези и не спрашивай, что везешь, куда везешь. И время от времени добавлял что?то совсем несуразное – грехи наши тяжкие.

Что такое грех, он не объяснял. Когда же Лупа спрашивал, отмахивался – молчи, язычник. Идешь и иди. Затем – сидишь и сиди. Еще через неделю – погоняешь лошадей, вот и погоняй.

Лупа, глотая слезы, погонял лошадок, а про себя давал клятву отцу, Децебалу, всем, с кем служил в сотне, в ополчение, что не забыл и никогда не забудет, чьим хлебом он питался с малых лет. Дайте только добраться до Рима, там он им все припомнит. Он знает, что должен совершить. Все вокруг славословили Траяна – он и богами отмечен, и умен, и прост, и по улицам разгуливает без охраны, запросто захаживает в гости к друзьям. Он и щедр, и справедлив. Он, радовались римляне, наша надежда. Значит, говорите, по улицам разгуливает без охраны?.. Вот и замечательно…

Так родилась мечта – лишить римских собак этой надежды. Подстеречь где?нибудь и всадить в него кинжал, а лучше кривой дакский меч, чтобы все знали, кто совершил возмездие. Эта мысль поднимала настроение, утягивала в небо на разговор с Залмоксисом. Лупе мерещилось, что небесный дед ласково кивает – правильно, говоришь, земляк. В таком разрезе и действуй. Потом приходи ко мне, я встречу тебя с распростертыми объятьями.

В середине октября наконец добрались до Рима.

От увиденного в знаменитом городе Лупа онемел. Количество исполинских построек, вымощенных разноцветными плитами площадей, многоэтажных – в три, четыре, пять этажей – домов; множество скульптур в камне, в бронзе, в меди, золоте, украшенных слоновой костью, резьбы по камню, ярких мозаик, – ошеломляло, в зародыше подавляло вдохновлявшую всю дорогу мечту о возмездии. Увидев Капитолийский храм, покрытый золотой крышей, он окончательно лишился дара речи и с горечью подумал, что даже сам Залмоксис на этих улицах и в этих храмах смотрелся бы как жалкий приживальщик. Юпитер и на должность привратника, открывающего ворота на небеса, для него поскупился бы. К тому же оказалось, что небеса в Риме забиты до отказа. Лупа пересчитать не мог храмов, алтарей, изваяний, изображавших богов. Известные ему из книг имена составляли малую толику по сравнению со всем неисчислимым сонмом, правившим этим необъятным городом.

В первый же день после прибытия, когда его поместили в маленькую каморку, в которой размещались трое других рабов – один из них оказался Лустриком – он, уже принявший в дороге решение, в ответ на пинок гречонка, умело ударил его кулаком в лицо. Сбил с ног, замахнулся еще раз, в этот момент его схватили за руку, скрутили, посадили в холодный и сырой погреб, затем хорошо одетый средних лет мужчина–раб предложил ему следовать за ним.

Первым делом мужчина представился.

— Меня зовут Эвтерм.

Лупа изобразил непонимание.

— Не прикидывайся, – спокойно ответил Эвтерм. – Господин сказал, что ты понимаешь римскую речь. Держись достойно, здесь тебя не собираются обижать, по щекам хлестать не будут. Хочу дать тебе добрый совет, если задумал бежать, не спеши. Сначала осмотрись. Я в том же возрасте, что и ты попал сюда и как видишь, до сих пор не сбежал.

— Струсил? – не выдержал Лупа.

— А куда бежать? Ты дорогу запомнил?

— Запомнил.

— Это тебе так кажется. Не спеши, Лупа. Здесь терпят даже таких как Лустрик, но награждают тех, кто ведет себя достойно. Будь лучше его. Тебя определят в сад к садовнику Евпатию. Он – добрый человек, только немного не в себе. Господина следует называть «наш Ларций». Его отец Постумий, он тоже добрый человек, как, впрочем, и его жена, Постумия. Она станет тебе бабушкой.