Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна. Страница 20
– Ступай…
Младина хотела поклониться и идти прочь, но не могла двинуться. Что-то вокруг неуловимо изменилось, и она обнаружила, что стоит посреди поляны, где и нет никакой избы. Стоит, сжимая в руке что-то маленькое, легкое, мягкое…
А луна по-старому сияла над лесом, и Младина не могла оторвать от нее глаз; ей мерещилось там уже знакомое лицо с опущенными веками и волнами серебряных волос. С трудом пошевелившись, она подняла руку, разжала пальцы. На ладони ее лежало птичье перо – скорее всего, сокола. А душу все так же заливало томительное желание любви, ожидание встречи – то, что она уже испытывала, но во много раз сильнее. Теперь она знала, чье это желание на самом деле.
Но как же она теперь отсюда выберется? Младина в недоумении огляделась: она понятия не имела, где находится, сюда ее привело лунное полотно, и она совершенно не замечала дороги. В какой стороне Заломичи или избушка Угляны? Да что Заломичи – знать бы, в какой стороне выход в Явь, если сейчас она в Нави?
Под березами мелькнуло что-то живое, и в полосу лунного света тихо ступила белая волчица с желтыми глазами.
Волк! От испуга Младина попятилась, прижала руку к груди. Вспомнилось, чему учат: если встретится волк, надо вслух позвать троих из умерших предков, и тогда зверь не тронет. Лебедица говорила, что звать надо только дедов-мужчин, а в роду матери, у Бебряков, считали, что и умерших бабок можно…
У Младины дрогнули губы: она хотела назвать имя кого-то из предков, но вдруг поняла, что ни одного не помнит! В памяти была черная жуткая пустота. Она сделала еще одно внутреннее усилие, и вдруг…
– Ратислав… – само собой слетело с губ.
Младина испугалась: что она несет? Какой Ратислав, она сама слышит это имя в первый раз! А следом пришли еще:
– Богомер… Вершислав…
Младина стиснула зубы, даже прижала ко рту ладонь, будто хотела помешать себе говорить. Какой еще Вершислав! В ее предках нет такого, она его не знает! «Ну же! – мысленно приказала она себе. – Опомнись! Вспомни, какого ты рода!» Забыть имена предков было то же самое, что внезапно разучиться ходить, жевать, дышать…
«Будогость, – снисходительно подсказала память, и Младина поняла, что ей стали называть предков по другой линии, раз уж, дескать, прежняя не нравится. – Поборислав… Державец…»
Не произнося ни звука, Младина в отчаянии смотрела на волчицу. Если бы звери умели смеяться, она бы сказала, что волчица усмехнулась. А потом попятилась, тряхнула головой, будто приглашая за собой…
***
Угляна вышла за порог избушки и встала, придерживая дверь и чутко вслушиваясь в звуки ночного леса. Все было тихо, но волхвита настороженно ждала, выискивая возможную угрозу. Эта ночь много значила для нее: сегодня будет подведен итог многих прошедших лет, и она чувствовала, что превращение Младины из подростка в невесту будет иметь значение и для самой Угляны тоже.
На краю опушки шевельнулась крупная тень, и в лунный свет неслышно выдвинулось нечто большое, мохнатое. Лунный свет выхватил из мрака взъерошенную шерсть, оскаленные волчьи зубы…
– Ну, что? – с живым беспокойством и даже удивлением окликнула Угляна. – Где она?
– Потерял я ее, – глухо, почти неразборчиво отозвался человек-волк, подходя ближе.
– Как – потерял? – Едва веря своим ушам, Угляна сделала несколько шагов ему навстречу. – Ты, брат, и потерял? Да как такое может быть? Иголка она, что ли?
– Да сам не знаю, – с досадой прорычал он. – Шел за ней, луна, видно все, была… и вдруг нету! Я туда, сюда – нету!
– Ой, боги мои! – Угляна закрыла лицо ладонями и горестно помотала головой. – Да куда ж она могла деться? Боюсь я за нее! – Она опустила руки взглянула на волка. – Тут ведь ходит один… похаживает…
– Да знаю я! – сердито рыкнул волк.
– А вдруг наткнется на него? Случись с ней что… мне не простят! Пойдем ее поищем! – взмолилась волхвита. – Пойдем! Иначе мне до утра покоя не будет!
– Пойдем, – со вздохом согласился волк. – Я упустил, моя вина, мой и ответ, что делать…
Вдвоем они двинулись в лес по тропе, куда ушла Младина. На ходу волк, всю жизнь проживший в лесу, чутко прислушивался, принюхивался, но казалось, что во всем лесу нет никого, кроме них. Однако эта тишина ничего не значила. В этом лесу, в этой реке уже много лет обитало зло, чья сила превосходила силу хранителей сежанских лесов, и наибольшее, что им удавалось – держать это зло подальше от живых людей.
Луна скрылась, и Угляна замедлила шаг. Однако темнота уже не была такой непроглядной: еще не светало, но все же утро близилось.
– Может, покричать? – неуверенно предложила она.
– Покричать? – Волк обернулся. – А ты, мать, куда ее посылала-то?
– Да разве я знаю? – устало ответила Угляна. – Ее дорога куда дальше моей лежит, не могу я и знать, куда ее позовут. Мое дело было ее в путь снарядить, а придет она, куда ей велено.
– Ну, вот она и ушла… куда ее дорога лежала. – Человек-волк покрутил головой, увенчанной волчьей мордой с оскаленными зубами. – А мы тут ходим, ищем, как дураки.
– Это если у нее все ладно. А если просто заплутала?
– Тогда к жилью выйдет или к реке, а там уж дорогу сыщет.
– А если ее в глушь уведет? Или заманит… этот…
Волк повернулся, хотел ответить и вдруг увидел, как нечто темное надвинулось сзади на Угляну, обхватило ее и рывком утянуло в тень за кустами. Женщина не успела даже вскрикнуть.
Но человек-волк отлично понял, кто на нее напал. Сердито рыкнув – как тихо гад подкрался! – он прыгнул вперед и успел вцепиться в мокрую медвежью шкуру. В руке его блеснул длинный нож, с силой полоснул по шкуре – брызнула холодная влага, нападавший выпустил добычу, Угляна упала наземь.
Если бы было достаточно светло, если бы здесь нашелся сторонний наблюдатель, то он, надо думать, мгновенно поседел бы от ужаса и зажмурился при виде отчаянной схватки двух чудовищ, полулюдей-полузверей. Противник волка был закутан в медвежью шкуру и отличался огромной силой. Не имея никакого оружия, он так сильно давил и ломал врага руками, норовя вцепиться зубами в горло, что человек-волк едва успевал уворачиваться; руки нападавшего были холодны как лед, и хотя из нескольких порезов на теле уже текла кровь, он не становился от этого слабее. И кровь эта была холодна, как речная вода, зато глаза его горели, будто болотные гнилушки. Лицо густо заросло черной бородой и было закрыто длинными темными волосами; только глаза и были видны, смотрели, будто звери из чащи.
Человек-волк хрипел, рычал, подвывал: он хотел крикнуть Угляне, чтобы она бежала прочь, под защиту чуров-волхвов, пока он в силах сдерживать лесного навяка, но не мог выговорить ни единого слова. А Угляна и не могла бежать: полузадушенная, она едва сумела немного отползти, чтобы не попасть под ноги дерущимся, и кашляла, хрипела, судорожно хватая ртом воздух. Если бы ее союзник не подоспел, в следующий миг навяк сломал бы ей шею и выпил кровь досуха. Помогло и то, что она, выходя из дома, опоясалась жгутом из крапивы – почуяв жгучую боронец-траву, навяк в первый миг отпрянул и не успел сделать свое дело. Но и сейчас она вовсе не считала себя спасенной. Одинец, вожак «молодых волков», с весны по осень живущий в лесу в одиночестве, был единственным в округе, кто имел хотя бы надежду одолеть Паморока – мертвого, но неупокоенного колдуна, который жил в волховской избушке перед Угляной и пять лет держал ее в плену, украв из дома, от мужа и маленького сына, в дневное время оборачивая в кошку и только ночью возвращая ей человеческий облик. Однажды водяные деву увели его с собой под воду – на глазах у дружины князя Зимобора и половины Заломичей. Но, похоже, колдун-оборотень и на дне речном умер не до конца, сохранил ровно столько силы, чтобы весной, когда Явь и Навь соприкасаются, выходить и искать мести да поживы.
Напрягая все силы, Одинец пытался перерубить Памороку шею, чтобы отделить голову – он уже полоснул по горлу и груди, и черная холодная кровь непрерывно текла из широкого разреза, залив и самого колдуна, и его противника. Но перерезать горло было мало для того, чтобы его убить.