Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна. Страница 47

– Да может, он вернется еще! – невольно вскрикнула Младина, будто пытаясь отодвинуть неведомую беду от самой себя. – Вот перед тем как за невестами ехать – возьмет да и вернется, будто с дерева слетел! Может, одумался за лето, да боится теперь старшим на глаза показаться!

Все в избе смотрели на нее, а она в воодушевлении продолжала:

– Может, Угляна что-то знает о нем! Надо к ней сходить да спросить. Я сама бы и сходила, если мне позволят. Матушка, попроси большуху, чтобы пустила меня к Угляне! Может, еще не поздно Домашкино счастье спасти!

Даже Домашка взглянула на нее с надеждой, хлопая мокрыми от слез ресницами. Но Крючиха покачала головой:

– Да уж это едва ли… Ушел, знать, ушел. У нас теперь Дреман – жених.

Домашка опять пустила слезу. Младина не посмела спорить, но успокоиться не могла. У нее было такое чувство, что все лето она проспала счастливым теплым сном, а теперь вдруг проснулась от резкого порыва холодного ветра.

Когда миновала еще одна ночь после купальской, пережитое уже казалось Младине сном. Сама она дивилась, что такое ей привиделось: будто была она в каком-то чужом краю, встречалась с каким-то парнем, ясным соколом, и будто бы была его невестой… И неведомо откуда взялся этот парень, и невесть куда пропал. И почему-то был убежден, что они обручены уже много лет и она так же хорошо должна знать его, как он якобы знал ее. Но знал ли, в самом-то деле? Потом уже Младина сообразила, что «жених» ни разу не назвал ее по имени. Сама она как-то между делом спросила у отца, не слышал ли он о парне по имени Хорт – Путим сказал, что не знает такого. И Младина почти успокоилась: приснилось ей. На Купалу или на Коляду чего только ни приснится! Или вилы заморочили, с кем не бывает? Спасибо чурам, что домой вернули невредимой. Через несколько дней она уже радовалась, что ее обручили с Данятой, и ждала свадьбы с тем же нетерпением, что и сестры. О своем сне она никому не рассказывала, но, порой вспоминая его, вздыхала украдкой. Данята, конечно, всем хорош, но никогда рядом с ним ее не охватывало такое яркое, безграничное счастье, как рядом с Хортом в том купальском сне… Но наяву такого и не бывает…

Теперь же все изменилось. Появление Крючихи и весть о бегстве Вышезара так ясно напомнили ей купальское утро – когда она в последний раз видела и сестру Веснояру, и Вышеню, – что Младина исполнилась твердой уверенностью, от которой все внутри похолодело: никакой это был не сон! Это было так же взаправду, как то, что Веснавка у нее на глазах сбежала с Травенем. Но… что же теперь делать? Как же быть? Если Хорт существует где-то на самом деле… вот только где? Как же ей выходить за Даняту – ведь где-то у нее есть другой жених, чьи права на много лет старше.

Младина схватилась обеими руками за голову – так можно с ума сойти! Как, как она могла быть обручена с каким-то Хортом, если ее отец и мать, бабка, дед и прочая родовая старейшина ничего об этом не знает? Такого ну никак не может быть! Но ей вдруг так отчетливо вспомнилась эта удивительная встреча – каждая мелочь. Даже купальский венок, немного влажный и помятый, пощекотал лоб своими поникшими стебельками… Хорт стоял перед ней как живой, и снова захватило дух – как же хорош он был! Такой рослый и притом ладно сложенный, с ясными серыми глазами на открытом лице, так красиво осененном пышными русыми кудрями – молодой Перун, мечта, а не парень! Сердце билось, пробирала дрожь. Даже показалось, что он где-то рядом и вот-вот войдет в избу.

И что бы она стала делать, если бы он вдруг вошел? Да вскочила бы с места и кинулась к нему! И если бы он задумал ее увезти, как Травень увез Веснояру, она, Младина, тоже без колебаний прыгнула бы в его челн, даже не оглянувшись в сторону родного городка. Потому что так богами задумано: девки принадлежат своему роду только до тех пор, пока не встретят истинную свою долю.

–…А все с того началось, что ребетенок ейный помер, старшенький, Воротилка, – вполголоса рассказывала Крючиха Бебренице и Муравице. Очнувшись от своих мыслей, Младина стала прислушиваться. Кажется, речь шла о покойной жене Дремана. – Три годочка ему было, как раз на Спожинки волосики подстригли. Уж как она убивалась по нему! Трое детишек ей Макошь послала, а Воротилку она всех более любила – первенький у нее, бывает так. И вот уж давно я на жальнике его устроила, пепел погребла… Пепла-то была вот такая горсточка, что там, ребетеночек…

Крючиха, служившая в своем роду «Марой», то есть распорядительницей и исполнительницей похоронных обрядов, горестно вздохнула. Ведь ей, как и другим таким старухам, погребать приходилось собственных внуков, племянников, невесток, зятьев, братьев…

– А она все плачет и плачет, плачет и плачет. Я уж ей говорю: уймись, не тревожь мертвых, не любят они, когда больше сроку по ним убиваются. А она: жизни моей, говорит, нету без птенчика моего бедного, хоть бы разочек еще мне повидать его, хоть одним глазочком. Я говорю, будь по-твоему, как раз Осенние Деды на дворе. Ступай, говорю, на жальник, в полночь увидишь, как деды пойдут, и сынка своего увидишь. Дала я ей мака-волхидки с собой да велела рассыпать, как мертвые пойдут, чтобы за ней, значит, не погнались. Она и пошла.

В избе наступила полная тишина: все, даже мужчины, слушали рассказ, затаив дыхание. Об эту пору, когда везде справлялись Осенние Деды, мертвые были особенно близки к живым, и даже казалось, что из темных углов невидимые слушатели тоже внимают повести, одной из множества подобных.

– И вот пошла она на жальник. Блины в миске теплые положила, развернула, чтобы, значит, пар шел, позвала дедов покушать, отошла подальше, стоит, ждет. И видит: идут! Деды идут, бабки идут, парни, девки в венках свадебных – все идут. И после всех Воротилка ее ковыляет, в рубашоночке белой, да два ведра несет. А в ведрах тех ее слезы, которыми она с утра до ночи умывается. Идет, бедненький, и приговаривает: «Чтоб моей матери так тяжело было на белом свете жить, как мне здесь тяжело ее слезы носить!» Она с испугу возьми да и ахни. А они как обернутся к ней! Как побегут на нее!

Крючиха, умелая и опытная рассказчица, повысила голос, всплеснула руками; слушатели содрогнулись, ахнули, отшатнулись, младшие дочки взвизгнули и вцепились друг в друга.

– Они видеть-то ее не видят, а слышать слышат, а еще носом чуют запах крови живой. Ей бы мак-волхидку из узелка рассыпать, ее бы и не достали, – продолжала Крючиха. – Принялись бы считать, а она бы убежала тем временем. А она, глупая, с перепугу узелок-то выронила, завязанный, и бежать. Бежит, слышит – догоняют. Она пояс развязала, бросила. Налетели они на пояс, вцепились, в клочки порвали. Она дальше бежит, слышит, нагоняют. Стянула свитку на бегу, бросила – налетели они на свитку, схватили, вцепились, в клочки разорвали. Она опять бежит, слышит, опять нагоняют. Развязала платок верхний, бросила им. Вцепились – разорвали. А она уж дома. Я-то не спала, ждала ее, в воротах стояла. Она и забежала, чуть жива, еле дышит, в одном повое да в поневе…

– А ты видела их? – Муравица робко тронула старуху за рукав.

– Видела, конечно, – просто ответила та.

Она привыкла видеть то, что сокрыто от других.

– Затащила я ее в дом, а она никак отдышаться не может, дрожит крупной дрожью. Мужика вон ее разбудили, стали растирать, хотели девясилом напоить, так пришлось зубы ножом разжимать, она как окаменелая вся. Так и почла с той поры болеть – то полежит, то встанет поработает, то опять приляжет. Потом и вставать перестала. Ну, и вот… Не ходите, девки, тот свет смотреть! – Старуха обвела взглядом притихших слушателей. – Будет срок, он сам к вам придет, и встречи той никто не минует. А торопиться некуда.

Младина повела взглядом и вдруг обнаружила, что возле Дремана, с опущенными глазами слушающего хорошо ему известную горестную повесть, сидит незнакомая женщина – молодая, нарядно одетая, с огромным свадебным венком на голове, с венком на груди, перепоясанная плетеным жгутом из трав и цветов. Лицо ее было неподвижно, веки опущены, грудь не вздымалась…