Да. Нет. Не знаю - Булатова Татьяна. Страница 35

– В жизни бывает всякое, – прошептала растроганная Аурика и почувствовала, что сейчас просто разрыдается от нежности к «этому дураку Коротичу».

– Всякое, – моментально согласился Михаил Кондратьевич и тут же добавил: – Но если я пересплю с домработницей, это будет означать, что я тебя разлюбил. И тогда ни при каких условиях я не останусь с тобой в одном доме, невзирая на то, что у нас с тобой на двоих четверо детей и в придачу к ним еще один большой ребенок по фамилии Одобеску. А теперь снова спроси меня, сплю ли я с нашей домработницей?

– Только попробуй, – погрозила пальцем счастливая Аурика и потянулась к мужу.

– Кстати, нашу домработницу зовут Полина, – напомнил гуманист Коротич и принял жену в свои объятия.

– Какая разница? – только и успела вымолвить Аурика Георгиевна и торопливо потушила свет в спальне.

С этого момента Полина почувствовала, что в ее жизни начался новый этап, проходящий под знаком знаменитого высказывания: «Стерпится – слюбится». Аурика Георгиевна смилостивилась и причислила домработницу к лику блаженных, выведя ее раз и навсегда из ряда возможных соперниц. Аурике было приятно чувствовать себя благородной по отношению к убогой (так она называла Полину), поэтому угрозы «выгнать эту дуру вон» сменились на снисходительное «ты бы отдохнула». Иногда все же Аурика Георгиевна срывалась, переходила на визг, топала ногами и не стеснялась в выражениях, но к утру остывала и одаривала проплакавшую всю ночь Полину то вышедшим из моды платьем, то туфлями, то еще чем-нибудь, что душа капризной Аурики отторгала за ненадобностью.

Рачительность домработницы в плане распоряжения дарами не знала границ. Будучи по комплекции раза в три тоньше хозяйки, Полина из одной вещи делала две. Туфли, судя по всему, сдавала в комиссионку. А остальное увозила в деревню многочисленной родне, завидовавшей невероятному везению родственницы. Как это не парадоксально, о вздорном характере хозяйки Полина ничего родным не рассказывала, все больше повествуя о «добром барине» и «милых детках».

А милые детки росли с такой скоростью, что впору было задуматься о вечном. Как и предвещал мудрый Георгий Константинович, Аурика и глазом не успела моргнуть, как все четыре девочки продемонстрировали своей маме полную готовность отпочковаться в сторону самостоятельной жизни, под которой они понимали не отдельное ведение хозяйства и не полную ответственность за свои поступки. Им, как водится в большинстве случаев, хотелось иметь прежнее «ВСЕ», но при этом обладать определенным суверенитетом, смысл которого можно свести к нескольким положениям: «это моя жизнь», «не ваше дело», «надо будет, скажу». И когда Аурика в сердцах пожаловалась на сложившуюся ситуацию мужу, Михаил Кондратьевич усадил ее на диван, тщательно закрыл дверь в кабинет и прошептал жене на ухо:

– Наконец-то! А я-то уж начал беспокоиться, что в нашей семье возникло отставание в развитии.

– Что ты имеешь в виду? – не поняла загадочного высказывания супруга Аурика Одобеску.

– Сколько лет нашим детям?

Аурика на минуту задумалась, посчитала в уме:

– Наташке – семнадцать, Альке – пятнадцать, Ирке – одиннадцать, Вальке – семь.

Михаил Кондратьевич, услышав правильный счет, но в сочетании с плебейским «Наташка-Алька-Ирка-Валька», скривился и, присев рядом с женой, попытался развернуть ее к себе лицом. Сделать это было не так уж просто, потому что после последних, четвертых, родов Аурика каждый год набирала очередные два-три килограмма, и это очень беспокоило профессора Коротича, потому что у его драгоценнейшей супруги появилась не только одышка, но и склонность к отекам, а ведь ей всего сорок… Михаил Кондратьевич бил тревогу, взывая к благоразумию жены, но супруга с присущим ей легкомыслием ссылалась на генетические особенности женщин из рода Одобеску и даже призывала в свидетели незабвенного Георгия Константиновича, надо сказать, тоже врачам не доверяющего.

Барон Одобеску с пристрастием смотрел на раздобревшую дочь, потом – на худосочного зятя и торжественно заявлял, излучая довольство и благодушие:

– Копия – моя мама. Один в один.

Аурика в этот момент с облегчением выдыхала, Михаил Кондратьевич проклинал собственную недальновидность («Нашел, кого призывать в свидетели!»), а Георгий Константинович с присущим ему романтизмом изрекал:

– Дорогой мой Миша! При всем уважении к вашему беспокойству не могу не отметить, что спор с природой – дело неблагодарное. В роду Одобеску полнота – отличительная особенность всех дам. Ну и (Георгий Константинович с очевидным удовольствием поглаживал свой внушительных размеров живот) господ тоже. Но, вынужден признать, не всех. Я, можно сказать, редкое исключение.

– Тогда не стоит торопиться с обобщениями, дорогой тесть, – сухо комментировал Михаил Кондратьевич.

В семье Одобеску к полноте, и это он понял на собственном опыте, существовало свое отношение. Полнота считалась воплощением красоты и здоровья. Самое страшное, чего боялись все Одобеску, – это неожиданно похудеть. Подобного рода метаморфозы воспринимались ими как проявления неизлечимых болезней, поэтому вопрос об обращении Аурики к врачу остался без ответа, а Михаил Кондратьевич смирился с выбором жены и стал приспосабливаться к новым условиям существования, ибо к одышке и отекам прибавился еще и оглушительный храп супруги. И снова профессор Коротич проявил чудеса такта и остался почивать в спальне, правда, при этом обзаведясь берушами, которые тщательно прятал в карман пижамных штанов. В результате по-прежнему прекрасная в глазах мужа Золотинка ни о чем не догадывалась и с удовольствием укладывалась рядом со своим профессором, даже не подозревая, на какие жертвы идет супруг.

Вот и в этот раз, отвечая на вопрос жены о том, что же все-таки случилось с их девочками, раз они все разом запросили свободы, Михаил Кондратьевич отказался от удобного месторасположения на диване, подтащил стул и уселся прямо напротив Аурики.

– Чего тебе рядом не сиделось? – резонно поинтересовалась та и откинулась на спинку дивана.

– Разговор серьезный, – вывернулся Коротич и положил свои мелкие руки на колени жены. – Вот, смотри: Наташе уже семнадцать. В этом году она окончит школу и поступит в вуз. Вспомни себя: о чем ты думала в семнадцать? О папе?

– Я не помню, – честно призналась Аурика.

– А ты вспомни, – посоветовал ей муж. – Ты считала себя взрослой, но при этом совершенно не задумывалась о том, откуда что берется. Разве ты знала, как наполняется холодильник? Ты просто открывала дверцу и брала оттуда все, что тебе хотелось. Но при этом ты требовала уважения к себе, запрещала входить в комнату без стука, отказывалась принимать слабости других людей и открыто указывала отцу на недопустимость его отношений с Глашей.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – кивнул головой Коротич. – Я прекрасно помню, какая ты была в двадцать. Не думаю, что они чем-то отличались от твоих семнадцати. Так что можешь оставить Наташу в покое! Ты и так на ней всласть натренировалась со своим правильным, с точки зрения педагогики, воспитанием. Благодари бога, что твоя дочь оказалась мудрее собственной матери и смогла выстроить с тобой отношения, невзирая на постоянные конфликты. Я вообще замечаю, что вы стали достаточно близки.

– Ничего удивительного, – расправила плечи Аурика и, вспомнив слова отца, повторила их: – Она – моя точная копия.

– Не совсем точная, но на восемьдесят пять и пять десятых процентов совпадает.

– Ну, хорошо, а Алька?

– А чем тебя Алечка не устраивает? Вспомни себя в пятнадцать! У нас вообще проблем нет: спокойная, покладистая, ответственная девочка. Никакой «поперечности», как Глаша не скажет. Не чета другим подросткам.

– Она скрытная, – пожаловалась Аурика. – Все приходится тащить клещами. Что ни спросишь, все у нее «нормально». Со всем соглашается, никогда не возмутится. Скажешь – сделает. Тоже ненормально.

– А ты не спрашивай! Не тащи клещами. Захочет, расскажет.