Да. Нет. Не знаю - Булатова Татьяна. Страница 40

– Она и правда очень красива, – поделился Коротич с женой и тут же наткнулся на встречную волну беспокойства.

– Да если бы я была в ее возрасте такой же красавицей!

– А ты и была такой красавицей, – автоматически поправил ее муж.

– Откуда ты знаешь?

– Я помню.

– Но ведь я в ее возрасте абсолютно не была обеспокоена грядущим замужеством. И потом – у меня всегда были ухажеры. Ты же помнишь? – обратилась Аурика к супругу и томно прикрыла глаза.

– Делать мне больше нечего, как только твоих ухажеров помнить, – неожиданно рассердился Михаил Кондратьевич, вдруг как наяву увидевший манерно дефилирующую мимо него будущую жену под руку с каким-нибудь подобием греческого атлета.

– Что бы ты сейчас ни сказал, – оборвала его Аурика Георгиевна, – но я в семнадцать лет была другой.

– Во-первых, я ничего и не говорю. Во-вторых, какой ты была в семнадцать лет, я могу себе только представить, ибо познакомились мы позже.

– Не намного, – поправила его супруга.

– Но то, что ты была абсолютно легкомысленной, мне было ясно, как божий день, уже тогда! И я вообще до сих пор удивляюсь: как ты решилась выйти за меня замуж?!

– Я тоже удивляюсь. И все время думаю, не поторопилась ли, – пошутила Аурика Одобеску и игриво ткнула мужа в бок локтем.

– Ну, если ты и сейчас живешь с ощущением, что тебе семнадцать, – поддержал шутку Коротич, – то пересмотреть принятое решение никогда не поздно.

– Поздно, – вздохнула Аурика. – У меня старшая дочь на выданье, три на подходе и масса конкуренток в лице твоих молоденьких аспиранток.

– Пока у меня не было ни одной молоденькой аспирантки. Впрочем, как и собственной аспирантуры.

– Зато ты на профессорской должности, – напомнила ему жена и отодвинулась в сторону.

– Это не идет ни в какое сравнение с твоей красотой.

– Коротич, – засмеялась Аурика, – ты все-таки дурак, хоть и профессор. О чем ты думаешь? У нас с тобой дочь киснет.

– Извольте принять меры, Аурика Георгиевна! – отдал приказ Михаил Кондратьевич и со вздохом обнял жену. – Я так не хочу, чтобы они становились взрослыми. Я просто теряюсь при мысли, что рано или поздно они станут жить отдельно. А я только и буду, что приходить к ним на праздники, потому что им всегда будет не до меня.

– Коротич, не ты первый, не ты последний. Посмотри на моего папу.

– Послушай, неужели тебе не жалко?

– Кого? – не поняла Аурика.

– Чего.

– Чего? – повторила она.

– Того, что они растут, и рано или поздно…

– Честно тебе сказать? (Михаил Кондратьевич молча кивнул головой). Не жалко. Наоборот, я хочу, чтобы они поскорее выросли и стали жить от меня отдельно. Сколько моей женской жизни осталось?! Ты только подумай: мы столько лет в браке, а ни разу не съездили на отдых вдвоем, отдельно от детей. А ведь могли бы! Помнишь, сколько раз нам папа предлагал оставить девчонок и немного отдохнуть. А ты все время: «Дождемся лета! Дождемся лета – и на месяц в Крым». А я, между прочим, ненавижу этот Крым. «О, этот Крым! О, эта Ницца!» – с издевкой переврала она известную цитату и мрачно добавила: – Всероссийская здравница детей и обезумевших от скуки мамаш. Одним словом – я хочу поехать куда-нибудь вдвоем.

– Но я не хочу без детей, – взмолился Коротич, подозревая, что раз Аурика об этом заговорила, то не сегодня-завтра она придумает какую-нибудь поездку и потащит его за собой, невзирая на присущее ему желание постоянно находиться дома.

– Ты просто не понимаешь, чего мы оказались лишены, сразу увлекшись процессом деторождения!

– Ты заговорила языком текущей пятилетки, – засмеялся молодой профессор и развел руками: – Так получилось…

– Как получилось – так получилось, – признала правоту мужа Аурика Георгиевна и погладила его по щеке, отчего тот замер, ибо подобное проявление ласки со стороны Аурики Георгиевны было необычайной редкостью. – Знаешь, Мишка, мне нас жалко. Ведь мы еще сравнительно молодые с тобой. Мир могли бы посмотреть…

– Всему свое время, – философски изрек Коротич и попытался вернуться к прежней теме: – И все-таки: может быть, ты поговоришь с Наташей? Ну, как-нибудь по-женски… Она тебя послушает.

– Никого она сейчас не послушает. А то ты ее не знаешь: если уж что-нибудь вбила себе в голову, то это навсегда. В этом смысле она – твоя точная копия. Такая же принципиальная.

– Не вижу ничего в этом дурного.

– А я вижу, – взбунтовалась Аурика Одобеску. – Женщина должна уметь идти на компромисс.

– Да? – изумился Михаил Кондратьевич. – Что я слышу?! И давно вы, Аурика Георгиевна, освоили столь неспецифическое для вас искусство?

– Давно, – буркнула жена.

– И когда же это? – никак не мог успокоиться ошеломленный ответом супруг.

– Как только согласилась выйти за тебя замуж, Коротич. И вот сейчас я пожинаю плоды своего компромисса, с одним из которых ты просишь провести воспитательную беседу.

– Не воспитательную, а дружескую.

– Ты будешь учить меня, как разговаривать по душам с собственными детьми?

– Я не буду, а вот привлечь Георгия Константиновича к этому разговору явно не помешало бы.

– Георгий Константинович, – ехидно произнесла Аурика, – подарит Наташке очередное сокровище («Лапочке – на лапочку», – передразнила она отца), поцелует в лоб, признается в любви и уйдет домой. А на следующий день Наташка пойдет в школу, обнаружит там, что наши слова не имеют ничего общего с реальной действительностью, и вообще перестанет с нами разговаривать, пока что-нибудь не произойдет.

– А что должно произойти, чтобы она с нами заговорила?

– Не знаю, Миша, – вздохнула супруга и с тоской подумала о предстоящем разговоре с дочерью.

Аурика искренне считала себя виноватой перед Наташкой. Девочка, исключительно по праву первородства, оказалась той самой экспериментальной площадкой, на которой молодая мамаша попыталась осуществить свой педагогический замысел, сформированный под влиянием надлежащей научной литературы, которая, как потом выяснилось, не имела ничего общего с реальной жизнью. Но тогда, семнадцать лет назад, Аурика Георгиевна считала иначе и грозно покрикивала и на отца, и на Глашу, а уж тем более – на Коротича, признававших один-единственный закон воспитания: закон абсолютной любви. Это сейчас Аурика со стыдом припоминала, как натужно орала Наташка от голода, от обиды, от тоски по человеческому теплу, а тогда наивная мамаша была уверена, что лучше перетерпеть один раз, чем дать поблажку и «закабалить себя» на всю жизнь.

Не давала ей покоя и память о том, как скоро Наташка была передана в руки трясущихся от нежности Глаши и Георгия Константиновича – исключительно под предлогом того, что иначе великолепная Аурика Одобеску не справится с написанием кандидатской диссертации и страна так и не узнает имени новорожденного исследователя. На самом же деле, и в этом она мужественно признавалась сама себе, ей надоели визг, пеленки и ночные бдения возле дочери, которая осмелилась развиваться вопреки описанным в книгах законам. Ну, а когда родилась Алечка, Наташка окончательно перешла в разряд старших детей и автоматически оказалась лишена надлежащего внимания.

Будучи молодой матерью, Аурика не замечала, а сейчас мучилась от воспоминаний о том, как девочка ломала язык, пытаясь говорить с младенческой интонацией. Но вместо того, чтобы лишний раз обнять дочь, усадить к себе на колени, расцеловать в пухлые щеки, взбить эти черные, как смоль, пышные волосы, она шлепала ее по губам и обещала поставить в угол. Что и говорить: если бы не Георгий Константинович, а с ним – Глаша и Коротич, Наташка могла бы ожесточиться и вырасти нелюдимой и зажатой. Но вместо этого свету Божьему предстала рассудительная, острая на язык, не по годам развитая девица, говорившая с собственной матерью с покровительственной интонацией чуть ли не с пятилетнего возраста. А дела было-то – на копейку! Ни дед, ни отец, ни старая нянька не усматривали ничего противоестественного в детских лингвистических изысках Наташки и старательно коверкали собственную речь для того, чтобы у девочки родилось представление о том, что ее понимают взрослые люди и, если той так угодно, считают ее такой же маленькой, как и маленькую Алечку.