Алмаз Чингиз-хана - Городников Сергей. Страница 16

Короткая расщелина горловиной выхода из неё заканчивалась у горной поляны, где отряд карателей поджидал сам Чингисхан, сопровождаемый рослым безоружным палачом и сотней личной охраны. Кроме палача, все, кто встречали карателей, были верхом на сытых и отдохнувших скакунах. Одежда и оружие телохранителей, сёдла, попоны и сбруи лошадей сверкали украшениями из золота и серебра.

Отставший от своих людей десятник не смел двинуться с места и лихорадочно соображал, как поступить, чтобы за его проступок не пострадали родичи. Самое удачное, что ему пришло в голову, это выбежать из укрытия и догнать отряд, наврать сотнику или даже самому Хану, будто преследовал вдруг замеченного подозрительного горца, – но он никак не мог набраться мужества для такого поступка.

Сотник между тем приподнял руку, и шедшие за ним каратели остановились, вытянулись, напряженно замерли. Только он и китайский мастер прошли ещё десятка полтора шагов, приблизились к вороной кобыле Чингисхана.

– Я в точности выполнил приказ, Бессмертный, – склонив голову, доложил сотник кобыле и всаднику на ней.

Странный быстрый топот ног, который раздался позади него, испуганные возгласы карателей вызвали на лице сотника злорадную улыбку понимания, вследствие чего это происходило, однако он не посмел обернуться. Обернулся китайский мастер.

Появляясь из?за крупных валунов, между Ханом и расщелиной выстроились десять лучников из ханских телохранителей. Боевые луки в их руках были высокими, в полный мужской рост, – длинными стрелами, выпущенными из таких луков, на сотне шагов пробивались насквозь любые кольчуги. Пятеро лучников застыли задней линией; пятеро других опустились на левое колено, одновременно наложили на тетивы красные стрелы. Они разом натянули тетивы, и те с хлестким свистом вырвались у них из пальцев. Ни один не промахнулся, – каждая стрела пронзила выбранного для неё карателя. Отстрелявшиеся лучники без промедления встали с колен и пропустили вперёд заднюю линию. Тогда только ещё живые каратели осознали, что им уготовано, и беспорядочно рассыпались. Одни как безумные бросились назад, в расщелину, другие попытались забраться на скалы к выступам, за которыми можно было скрыться; а самые отчаянные, выхватив короткие мечи, с криками ярости ринулись навстречу телохранителям, навстречу смерти от следующих выстрелов. И опять, сделавшая своё дело пятерка лучников в отработанном до бессознательных движений порядке быстро поднялась с колен, отступила, пропустила вперед телохранителей, которые стреляли первыми и вновь были готовы показать свое страшное искусство. И они его показали без срывов, стрелы настигали всех: и тех, кто убегал; и тех, кто лез на скалы; но раньше других тех, кто кидался вперед с мечами, либо пытался отстреливаться в ответ.

Наконец за спиной сотника воцарилась тишина. Мутный взгляд Хана опустился к нему и задержался с таким выражением, как если бы паук увидел пойманную муху. Сотник задрожал от нехорошего предчувствия, кривая улыбка сползла с его лица. Пошатнувшись, словно его не держали ноги, он рухнул на колени.

– Ты всегда хорошо выполнял мои приказы, – бесцветным голосом произнёс Чингисхан, объявляя заранее уготованный приговор.

Его личный палач зашел сотнику за спину и похожим на гориллу великаном на мгновение замер над ним, равнодушный к тому, что за этим последует.

– За что, Чингис…? – вдруг вскинул голову сотник, глянул Хану в мутные глаза. И не увидал в них пощады.

Он схватился за меч, хотел вскочить, но палач как будто именно этого и ждал. С неожиданной ловкостью надавив ногой на позвоночник жертвы, толстыми пальцами схватил подбородок и дернул голову на себя. Хруст в шее, сип в разорванном горле усмирили бунт сотника, но глаза его еще были живы, яростно безумны. Он завалился на траву и судорожно задергался в предсмертной агонии.

Китайский мастер замкнулся в раковине своих тягостных мыслей, смотрел на все бесстрастно, отрешённо. Хан отметил эту особенность поведения в последнем из тех, кто ДОЛЖЕН умереть на данном месте. Лучники с боевыми луками отошли в сторону, а воины личной сотни Хана спешились и отошли добивать тех, кто подавал еще признаки жизни.

– Никто не должен знать о моей тайне, – неожиданно для себя вступился в объяснения с мастером Чингисхан.

Мастер понял, что это значило. Но не показал и тени страха. Он силился в это время вспоминать что?то хорошее из своей жизни, а у него не получалось. И он снизошел до тягостных размышлений при Завоевателе.

– Любовь. Ненависть. Женщина. Дети. Родина… – раздельно вымолвил он слово за словом, как будто вслушиваясь в звучание каждого. – Все бессмысленно, когда видишь тебя, Великий Хан. – Вдруг неожиданно твердо закончил. – Не хочу жить, когда живешь ты.

Он вскинул голову и впервые на равных посмотрел в глаза Хану.

– Зачем же ты взялся за это дело? – Хан удивился, что случалось с ним чрезвычайно редко, словно дала трещину облекающая его оболочка почти бесчувственного спокойствия. – Обещанное вознаграждение? Страх смерти? – Он пристально изучал лицо недоступного его пониманию человека. И, хмурясь, отвечал сам себе: – Не то… Не то…

В углах сжатых губ мастера впервые скользнула усмешка, – усмешка представителя древней цивилизации над варваром. Скользнула и пропала.

– Не поймешь, – наконец выговорил он, и негромко продолжил, как будто испытывая облегчение от искренних признаний: – Устал видеть разрушения. Ты не представляешь, как устал. Захотелось сделать… – блеск увлекающегося мыслью творца появился в глазах мастера, но сразу же словно затянулся туманом. Угасающим голосом он закончил: – Все равно, что…

И смолк.

Хан подавил в себе желание отдать его на расправу палачу. Поворачивая лошадь, объявил свою волю:

– Ты умрешь легко.

Мастер поднял глаза к небу и полной грудью, особенно глубоко вдохнул чудесный горный воздух. На выдохе за спиной раздался взвизг отпущенной тетивы, и красная стрела пронзила его точно в сердце.

Чингисхан не успел отъехать и на полсотни шагов, когда его догнал тысячник личной тысячи отборных воинов, который сам возглавлял сотню тайного сопровождения.

Бессмертный! – преодолевая страх, воскликнул он. – Я пересчитал убитых. Нет десятника карателей!

Хан, не оборачиваясь, зная, что его услышат, распорядился:

– Отныне гора священна! Никто не поднимется на нее и не покинет ее! Пусть его кости сгниют там заживо!

Тот, чьим костям уготована была такая участь, в это самое время убегал от расщелины обратно вверх по тропе склона, как напуганный заяц, подгоняемый каждым шорохом. Он высматривал, где можно было спрятаться от преследователей из личной сотни Хана и от стрел его телохранителей, не находил и поднимался выше и выше. Дыхание становилось судорожным, рваный шрам на красной шее побелел безобразной птичьей лапой, но он не осмеливался приостановиться даже на мгновение. С помощью рук преодолев крутой участок склона, он добрался до кривого прохода в отвесной скале, а за ним вновь оказался на площадке, где ещё не застыла кровь недавно казнённых рабов. Стены трех скал теснили площадку. Он заметался между ними, в безумном страхе осознавая, что очутился в западне. Бежать дальше было некуда. Только в бездну. Он глянул в пропасть, из нее дохнуло утробным ворчанием смерти, и он в ужасе отпрянул.

Вдали послышался неясный шум, а ему почудилось, будто по склону поднимаются воины, ищут его, высматривают за камнями, за деревьями… Загнанным зверем он заметался между скалами и пропастью. Мистический ужас предчувствия, что его в этом самом месте убьют, сбросят в пропасть, как он со своими воинами убивал и сбрасывал рабов, этот ужас душил его, загонял в мрачный темный угол. Скрытое тучами солнце неожиданно вырвалось из их плена, залило площадку красным холодным светом, и кровь в его жилах заледенела. Он замер как вкопанный, не смея дышать, – на площадку падала тень креста! Черная тень словно озарилась кроваво?красным светом, и сознание, наполненное переживаемыми страхами, помутилось, – он чувствовал, что стоит среди крови и тень креста шевелится, как живая тварь, медленно движется прямо к нему от пропасти, чтобы схватить и утащить в бездну.