Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций. Страница 48

На другой день Сара, здороваясь с ним, покраснела, словно знала, что он заглянул в ее жизнь и угадал ее тайну, но опять они ни о чем таком не говорили. Выйдя из дома, Стась оглянулся и увидел ее в окне — подперев рукою подбородок, она, нисколько не прячась, следила за ним взглядом долго-долго, пока он не скрылся из ее глаз. Сотню раз, притягиваемый силою этого взгляда, порывался он вернуться, останавливался, колебался, голова кружилась, сердце билось как сумасшедшее, однако суровый голос долга неумолимо заставлял его идти вперед.

Он возвратился в печальный дом пани Дормунд слушать бурчание старой Марты, сетования несчастной матери, наивные мечты больного мальчика, чьи радужные надежды при все ухудшающемся здоровье звучали так грустно. Держась лишь силою воли и молодостью, Кароль напоминал подтачиваемое червем растение — был бледен, кашлял, на щеках горел румянец пятнами, за каждую минуту лихорадочного возбуждения он расплачивался долгим бессилием, полной прострацией.

Станислав, день ото дня все больше привязываясь к этой семье, первый заметил грозные симптомы, но не решался сказать матери, чтобы ее не пугать, и для собственного успокоения отправился к доктору Бранту, другу вдовы, расспросить о Кароле.

Доктор Брант, человек добродушный, тучный, спокойный, флегматичный, по происхождению немец, но, много лет живя в Вильно, ставший наполовину поляком, был стоиком и методическим оптимистом — обладая добрейшим сердцем, он почитал делом своей медицинской чести этого не показывать, и в крайних случаях, опасаясь, что его чувство может прорваться наружу, он нюхал табак, дабы скрыть волнение, а не то принимался кашлять и сморкаться, пока не овладеет собою и не наденет вновь привычную маску. Недуг, смерть, разорение — обо всем он слушал с холодным лицом, но каких трудов и борьбы с собою стоил этот показной холод!

От пациентов у доктора отбою не было, потому что у большинства он денег не брал, а многим еще и сам давал на лекарства, попасть к нему было непросто, но для студенческого мундира двери всегда были открыты. Шарского впустили сразу, хотя был час отдыха, когда добрый старик сидел с книгой в руке и как бы читал, а на самом деле дремал — обманывая самого себя. Послеобеденный сон он считал весьма вредным, всем его запрещал и, не желая подавать дурного примера, не признавался в своей слабости, уверяя, что читает. Когда Шарский вошел, книга упала на пол, доктор быстро ее поднял и встал навстречу гостю.

— Ну-с, что скажете, пан студент?

— Пан доктор меня не помнит?

— Ах, да, да, немного, — вглядываясь в его лицо, сказал старик, — но не вполне… Что с вами? Вы больны?

— Я имел удовольствие познакомиться с паном доктором у пани Дормунд, я у нее живу.

— А, вот как! Да, да, так я и думал! Да, вспоминаю, вспоминаю! Ну, что ж, не будем тратить время, говорите без церемоний, что с вами?

— Со мною ничего, я здоров, впрочем, если бы и захворал, я бы из-за этого не потревожил вас… Мне очень неловко, но я хотел бы спросить о ком-то другом.

— Ну, тогда покажите мне этого другого.

— Я у пани Дормунд живу недавно, но меня беспокоит здоровье ее сына.

Доктор как-то странно взмахнул рукой и взял изрядную понюшку…

— Мне кажется, что он нездоров, но матери я не решаюсь сказать… она так его любит! Мальчик слабенький, занятия его доконают, он кашляет, спит неспокойно…

— Да, да, верно! — пробормотал Брант, — Да что тут поделаешь! Нельзя пугать мать, но вам, милый юноша, я скажу откровенно: бедняжка Каролек не жилец.

— Что вы? — воскликнул Шарский. — Неужели он и впрямь так плох?

— Я давно его наблюдаю, — с показным хладнокровием продолжал доктор. — Отец у него умер от чахотки, две сестры скончались от этой же болезни… И у него чахотка.

— Но, может быть, что-то можно сделать, чем-то помочь, подобрать лекарства…

Доктор отрицательно покачал головой.

— Безнадежно, — молвил он, — безнадежно, болезнь смертельная, она не щадит назначенных ей жертв, мальчик обречен, будет ли он учиться или не будет, станем ли мы его пичкать лекарствами или предоставим все природе.

— О боже, и вы об этом говорите так спокойно!

— Ха, ха! — горько, сухо рассмеялся старик, хватая понюшку табаку, затем громко закашлялся, строя преуморительные гримасы. — Я свои слезы давно выплакал! Насмотрелся я на эти цветы, которые безвременно и роскошно расцветают и опадают, увянув и не принеся плодов, — в мире не счесть таких несозревших надежд, а наука…

— Для чего же тогда наука?

— Для того, чтобы мы вовремя осознавали свое бессилие, — спокойно ответил доктор.

— Но он такой юный!

— Тем хуже.

— И кажется, ему еще ничто особенно не угрожает.

— А вот вы же заметили опасность, пан студент, а вы не врач.

— Ах, несчастная мать! — с болью в голосе воскликнул Станислав. — Что она будет делать?

— Отправится вслед за ним! — промолвил Брант. — Таков удел человеческий.

— Но нельзя ли приостановить течение болезни, если удержать его от занятий?

— О, есть тысячи возможностей, — горестно усмехаясь, возразил старик. — Например, повезти его в Йер [70], в Ниццу, на Сицилию, в южные края, прекратить занятия, замедлить ход жизни, чтобы притормозить развитие недуга, но вы сами посудите, можно ли говорить обо всех этих средствах человеку, у которого едва на кусок хлеба хватает? Можно ли отравить несчастной матери оставшиеся ей считанные минуты покоя, посеяв в ее душе сомнение? О, я не раз об этом думал и, если бы еще мог плакать, вероятно, плакал бы. Но чем это поможет? Что суждено, того не миновать!

Шарский стоял поникший, убитый.

Доктор посмотрел на него, пожал плечами и пробормотал что-то непонятное, но с видимым раздражением.

— Садитесь, пан студент, — сказал он, — и смотрите, не натворите глупостей, вы хоть и с усами, а вижу, что еще совсем зеленый, не проболтайтесь перед ними, не встревожьте, не показывайте виду, что знаете о приговоре врача, старайтесь быть веселым — это будет доброе дело.

— Но как же мне вести себя с бедным моим воспитанником?

— По чести, не знаю, — сказал доктор, — пытайтесь отвлекать его от занятий, следите, чтобы ничто не убыстряло его кровообращение — никаких сильных чувств, желаний, никакого умственного возбуждения… Ведь мысль тоже убивает!

— А лекарства? Вы не дадите никаких лекарств?

— Лекарства? — рассмеялся доктор. — О нет, нет, лечить его мы не будем, не будем отравлять, это ни к чему! Я присутствовал при кончине его отца, был у одра двоих его сестер и знаю, что ему ничто не поможет. Зачем же делать на нем опыты, от которых не будет толку.

Доктор замолчал опустив голову, и Шарский, повергнутый в уныние, в тягостное оцепенение, собрался было уходить, как вдруг старик, видя его огорчение и тревогу, схватил его за обе руки и пристально поглядел в лицо.

— Послушайте, милый юноша, а звать-то вас как?

— Шарский.

— Шарский! Шарский! Ага, теперь-то я уже запомню! Так смотрите же, не будьте бабой! Тут нужно мужество… Подумайте и о себе и, если можете, уходите из их дома, вам находиться там опасно, вы молоды, истощены — вот вам мой совет.

— Но, боже правый, неужто я могу, неужто я решусь оставить их одних при такой опасности!

— А если и для вас это жилище, пребывание в этой атмосфере, общение с больным мальчиком может стать роковым? — спросил доктор.

— Не так уж мне дорога моя жизнь, и не такая она счастливая, чтобы ради нее я забыл о долге, — и это вовсе не жертва.

Старые, потухшие глаза доктора на миг защекотало от подымающихся к ним слез, но, по приказу своего господина, слезы эти тотчас вернулись назад, в сердце, и только легкая дрожь в голосе выдала его волнение.

— Дайте я вас обниму, голубчик мой Шарский, — воскликнул он. — Вы чудесный малый, и бог вас благословит, но послушайте… если вам что понадобится, если когда-нибудь я смогу вам быть полезен, дайте слово, что придете ко мне.