Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций. Страница 50

Вот так-то! Вы, пожалуй, возразите, что это не доказательство, извольте, покажу вам сотню других людей, с виду, может, и получше меня, но не по сути — я все же стою больше, чем все они! Что ж, возьмите на выбор кого угодно и докажите, что А., Б., В., Г., Д. сумели заработать на каравай для себя или на краюшку для детей! Признаюсь, что, кабы господь бог дал мне начать жизнь сызнова, я бы лучше выучился сапоги тачать…

На школьной скамье я сидел с такими ослами, что и разговаривать с ними не хотел, так разило от них глупостью, — а, глядишь, теперь они влиятельные, почитаемые граждане, и их лакеям живется лучше, нежели мне.

— Но, пан Иглицкий, — перебил его Станислав, — все ваши аргументы против призвания литератора исходят из кошелька, этого недостаточно: бедность не позорит и, по-моему, не убивает — кто смело ее встречает, может с нею жить дружно.

— А, так, так! Вижу, вам не терпится увидеть другую сторону медали, вот она, глядите! — воскликнул Иглицкий. — Для вас важны духовные интересы, как теперь выражаются. Слушайте же! Из ста тысяч, для которых вы будете писать, девяносто девять, скорее всего, читать вас не станут — остается тысяча читателей, из коих не менее девятисот, это такие, с позволения сказать, болваны, что, если каждого взять отдельно и приглядеться, вы бы плюнули и к перу больше не притронулись… Tandem [72], отчитаемся и в оставшейся сотне. Половина будут люди другой школы и других, не ваших вкусов, их со счетов долой, половине половины то, что вы пишете, не понравится, остальные вас не поймут… И если случайно хоть один раскроет вам объятья…

— О, достаточно и этого!

— Достаточно? Ничего не скажешь, вы не требовательны! Слушайте же дальше, как дело-то будет. Одни прочитают и не поймут, другие прочитают, поймут половину и все переврут, иным почудится, будто их лично где-то задели, ибо не одни только поэты — genus irritabile, еще больше сие применимо к ослам, с которыми вам придется иметь дело. А уж когда дойдет до нападок критиков! Ха, ха! Вот тут-то достанется вашей милости! Критические статьи пишут ваши соперники, люди пера, желчные злопыхатели, или же те, кто спешит прославиться коли не мыслью, то злостью. Кому не дано петь, тот криком берет, лишь бы слышно было. Лучшие мои критические опусы, должен признаться, порождены желанием уязвить и жаждой успеха. Попробуй вырваться из когтей критики! Этот хочет блеснуть умом и думает, что покажет его, отыскивая в белом черные пятна; тому ты больно допек, отвлекая внимание публики от его писанины; другой возмущен твоей молодостью; иной — что ты ему не кланяешься, — я и сам за это сержусь; потом еще накинутся студенты, которым ох как приятно учиться на твоей лысине давать щелчки… И так далее и тому подобное. Под конец, когда ты продрался сквозь шипы и тернии, добрел до места, которое считаешь вершиной, — тпру! Стой! Над головой твоею выглянула из-за туч новая вершина Олимпа! Ты споришь: это-де не гора, а всего лишь туман! Но нет, она торчит и ни с места, отрицать не приходится, а у тебя уже сил нет, ты тут, внизу, с опухшими ногами. Новые мастера, которых ты имел честь обучать в первом классе, разрушили твой храм и поскорей соорудили себе новый, и ты, язычник, еще поклоняющийся старым богам, получаешь пинок в зад… и летишь вниз головой, и точка! На этом кончается карьера литератора.

Только когда помрешь и, хорошенько тебя обнюхав, поймут, что ты уже трупом смердишь и не сможешь встать, даже кадило тебя не воскресит, тогда кто-нибудь из тех, кто всю жизнь хватал тебя за икры, настроит свое перо на пышный некролог, другой — на панегирик, третий — на обзор твоих сочинений, а четвертый затеет издание полного их собрания, причем, написав две страницы проспекта, больше заработает, чем ты за всю жизнь, создавая их. Sic transit gloria mundi! [73] И останется после бедолаги несколько томов макулатуры, имя, которым преемники будут перебрасываться, как школяры мячом, кучка костей, горсть смрадного праха да всякие анекдоты из его жизни — они-то поистине бессмертны. Люди могут не знать, скольких бессонных ночей стоила тебе великая твоя поэма, но уж наверняка проведают, что у тебя под носом была бородавка или шестой палец на ноге…

Невозможно передать, каким искренним, добродушным смехом наивного глупца, то задыхаясь, то закатываясь, то прыская, сопровождал пан Чурбан длинный монолог учителя. Он зажимал себе рот, чтобы не мешать говорившему, бил себя по щекам, отворачивался, но злосчастная смешливость брала верх. Правда, это не мешало Иглицкому, издавна привыкшему к хохоту хозяина дома, и он невозмутимо вел свою речь, уставясь на лицо юноши и наблюдая за впечатлением.

Станислав слушал его с известной жалостью, какую внушают бедность и нравственный упадок, а когда Иглицкий, победоносно на него взирая, умолк, Станислав спокойно возразил:

— Пан учитель, возможно, все это правда. Но скажите мне — если в сердце живет слово, которое тебя душит, которое ты должен произнести, хотя бы никто его не услыхал, хотя бы оно было скромным, незначительным, хотя бы навлекло на твою голову град камней и проклятий, обрекло тебя ходить в лохмотьях, жить в нищете и неизвестности, — можно ли это слово, с которым ты явился на свет, не высказать громко и смело? Для чего же тогда жизнь?

— Те-те-те! — засмеялся старик. — Да вы, гляжу, рехнулись, пророком себя вообразили, опомнитесь!

— О нет! Даже самое скромное призвание — это все же призвание, самое тихое слово — это слово, и одна, искорка духа — это тоже дух, и кто ее с хлебом своим съест или от страха погасит, будет проклят!

— Эх вы, неизлечимый безумец! — вздохнул Иглицкий и, опустив голову, продекламировал:

После минутного молчания старик распрямился, обнажил в усмешке беззубые десны и, видя, что Шарский не убежден и не сокрушен его филиппикой, заговорил снова:

— Уж если у вас руки чешутся и непременно хочется писать, лавры добывать, послушайте доброго совета — поэзию побоку, а становитесь-ка ученым. Я говорю не о настоящих ученых, таких на свете немного, но ученым заурядным может стать каждый, кто захочет. Для этого есть надежный, безотказный рецепт. Прежде всего выбираешь себе какой-нибудь весьма специальный предмет и начинаешь с ним знакомиться. Будь ты хоть полным невеждой, а через годик-другой изучишь его и будешь понимать чуть поболе, чем те, кто его только понюхал. Теперь можешь выступить. Успех первого выступления всегда строится на ядовитой, беспощадной критике тех, кто тебя опередил. Публика, логически рассуждая, приходит, естественно, к выводу, что человек, который на своих предшественников всех собак вешает, уж наверно, больше них знает и понимает. Можно, пожалуй, осторожненько погладить по головке тех, кто неспособен навредить, однако общее правило, главная формула: предшественников — на свалку! Тогда ты сразу оказываешься на вершине, ни за кем не признаешь превосходства, захватываешь власть в новой области. Областью этой может быть история города, края, провинции, чья-то биография, но лучше всего исследование каких-нибудь древностей, о которых никто ничего не знает, стало быть, и ваша милость не обязана знать более прочих, довольно обличить невежество предшественников. Я могу назвать людей, добывших себе весьма приличное положение при столь малых затратах труда и знаний, что смех берет глядеть на их работы. Всю жизнь они сочиняли предисловия, заметки, примечания, пояснения, комментарии et sic porro. [74]

Но опять же общее правило таково: воображение, талант, живость — коли они есть — спрятать в карман, выбирать дело полегче, идти не торопясь по торной дороге и погромче уверять, что путь этот совсем новый и неизведанный.

Попадет, например, в твои руки старая рукопись, хлам несусветный, ты ее, зевая, переписываешь начисто, оставляя широкие поля и кое-где снабжая ученым примечанием, — если латинская, то из Дю Канжа [75], если польская, то из неисчерпаемого Чацкого [76] или другого энциклопедического труда, а коль удастся, из двух-трех сразу, что особенно тебя подымает, ибо тогда заимствование труднее обнаружить, — затем строчишь единым духом глубокомысленное предисловие, выгодно продаешь, кое-как правишь, издаешь книгу и посмеиваешься над теми, кто ее покупает, не собираясь читать.