Скиппи умирает - Мюррей Пол. Страница 21

Она ждет шума Говардовой машины, которая скоро должна подъехать к дому, и решает, что уж сегодня она будет веселой, оживленной, что сегодня они не будут ссориться. Но она уже чувствует, как нарастает, закипает где-то внутри привычная злость, потому что она мысленно уже видит, как он входит, как спрашивает ее о делах, стараясь при этом скрыть скуку, одним словом, стараясь выказать интерес, как будто это очередное задание, которое он готовит для своих уроков: постараться быть хорошим, постараться заставить себя любить ее.

— Говард! Вы торопитесь, Говард?

— Ну, я собирался…

— Я надолго вас не задержу. Давайте пройдемся немного, я хочу кое-что обсудить с вами. Как вообще дела, Говард? Как поживает… Сэлли, так ее зовут?

— Хэлли. — Говард обреченно смотрит в сторону выхода, но Автоматор уже уводит его в противоположном направлении. — Ах да, конечно, Хэлли. Вы еще не узаконили свои отношения? Шучу, шучу. Никто вас не подталкивает к женитьбе. На дворе ведь двадцать первый век, и школа не собирается совать нос в вашу личную жизнь. Поговорим теперь о работе, Говард. Как обстоят дела с этим? Вы ведь третий год здесь преподаете, наверное, уже со всем свыклись? Верно?

— Ну…

— Это такой увлекательный предмет — история. Понимаете, что я хочу сказать? Ведь там все уже записано, все перед тобой. Это не какая-нибудь наука, где за пару лет все переворачивается вверх дном. То, что было раньше наверху, оказывается внизу. Черное оказывается белым. Раньше говорили, например, что бананы полезны, а теперь — что от них рак. А с историей так не бывает. Все уже сделано, записано, покрыто пылью. Дело закрыто. Все теперь не так, как раньше, — ну, в том смысле, что молодежь больше изучает средства связи, компьютеры, в общем, все, что больше связано с сегодняшними нуждами. И как там говорится: история учит нас тому, что она ничему не учит? Тогда стоит задуматься: а зачем тогда нужны учителя истории, а? Ха-ха! Нет-нет, Говард, не волнуйтесь, я вовсе не придерживаюсь такого мнения. Нет-нет, по-моему, только дураки стали бы списывать со счета историю, а учителя истории вроде вас — если, конечно, не вмешаются какие-нибудь совсем уж крупные непредвиденные обстоятельства — всегда будут оставаться важными членами преподавательского состава у нас в Сибруке.

— Ну да, конечно, — отвечает Говард.

Разговаривать с Автоматором — все равно что пытаться следить за торжественным парадом, на котором участников осыпают конфетти и серпантином: разобраться в путанице побочных тем отнюдь не помогает та скорость, с которой сейчас движется и.о. директора, заставляя Говарда перейти на унизительную рысь.

— История, Говард, — это то, на чем построена сама эта школа, если, конечно, не считать более привычных оснований — глины, камней и так далее. — Он резко останавливается, так что Говард едва в него не врезается. — Говард, оглядитесь по сторонам. Что вы видите?

Говард ошеломленно осматривается. Они стоят в зале Девы Марии. Здесь статуя Богоматери со звездчатым нимбом, фотоснимки с матчей по регби, доски объявлений, лампы дневного света. Сколько Говард ни силится, он не может заметить здесь ничего необычного — и наконец вяло выдает ответ:

— Зал… Девы Марии.

— Совершенно верно, — одобрительным тоном произносит Автоматор.

Говард со стыдом ощущает прилив гордости.

— Вы знаете, когда был построен этот зал? Глупый вопрос — вы же историк, вы должны это знать. В 1865 году, через два года после того, как была основана сама школа. Еще один вопрос, Говард. Кажется ли вам этот коридор превосходным? Говорит ли он о том, что мы находимся в лучшей в Ирландии средней школе для мальчиков?

Говард еще раз присматривается к залу. Синие с белым кафельные плитки пола истерлись и потускнели, неопрятные стены испещрены рытвинами, кое-где осыпается штукатурка, прогнившие оконные рамы обживают уже далеко не первые поколения пауков. В зимний день это помещение вполне сошло бы за какой-нибудь сиротский приют викторианской поры.

— Ну… — начинает Говард, но тут вдруг замечает, что Автоматор уже развернулся и вовсю чешет в обратную сторону.

Говард торопится догнать его; не замедляя шага, Автоматор продолжает свою речь, пересыпая ее громкими выпадами в адрес встречных учеников (“Прическа! Не бегать! Это что — белые носки?”), практически без разбору, будто громкоговоритель в каком-нибудь тоталитарном государстве.

— Когда-то, Говард, это здание считалось передовым, образцовым. Ему завидовали все до единой школы страны. А теперь оно стало анахронизмом. Сырые классные комнаты, неправильное освещение, плохое отопление. Что касается Башни, то назвать ее гиблым местом — это значит еще отвесить ей комплимент. Времена меняются, и это главная идея, которую я стараюсь здесь внедрить. Времена меняются, и нельзя почивать на лаврах. В наши дни преподавание — это услуга, предоставляемая за отдельную плату. Сегодня родители уже не ограничиваются тем, что передают нам детей, а дальше предоставляют нам делать с ними что угодно. Нет, они все время заглядывают нам через плечо, и уж если они заподозрят, что чего-то недополучают за свои деньги, то они быстренько заберут отсюда свое чадо и — не успеешь ты произнести “Брайан О’Дрисколл” — перебросят его в Клонгоуз.

Они уже пришли обратно через Пристройку — современное крыло школы, — поднялись по лестнице, и теперь стоят перед открытой дверью кабинета директора, который еще недавно занимал отец Ферлонг.

— Зайдите ко мне на минутку, Говард. — Автоматор жестом приглашает его в кабинет. — Уж извините за беспорядок — тут идут кое-какие перестановки.

— Да, вижу…

На полу “святая святых” старого священника — множество картонных коробок: одни заполнены вещами отца Ферлонга, еще недавно стоявшими на полках, а другие — вещами Автоматора, перенесенными сюда из его прежнего деканского кабинета в старом здании.

— Значит ли все это…

— Боюсь, что так, Говард, боюсь, что так, — вздыхает Автоматор. — Не распространяйтесь пока что об этом, но прогнозы не сулят ничего хорошего.

Сердечный приступ, подкосивший Десмонда Ферлонга в сентябре, застал всех врасплох. Этот миниатюрный пергаментно-желтый человек давно уже выглядел почти бесплотным, как будто в любой момент мог раствориться в облаке чистого знания; казалось, телесные недуги решительно неспособны затронуть его. Но вот теперь он лежит в больнице, смертельно больной, и хотя его модель Солнечной системы все еще стоит на массивном столе, его фотография все еще висит на стене кабинета (он улыбается без всякого веселья, будто король, давно утомленный властью), а его радужные рыбки все еще мерцают в темной глубине аквариума на комоде, — книжные полки уже пусты, если не считать пыли и одной-единственной игрушки для снятия стресса, которая выглядит как поспешно водруженный флаг.

— Положение суровое, — говорит Автоматор, кладя руку Говарду на плечо и созерцательно глядя на коробку с самоклеющимися листочками.

Затем он делает шаг в сторону, уступая дорогу женщине, которая приносит очередную партию коробок. Войдя, она тяжело опускает их рядом с корзиной для бумаг.

— Добрый день, Труди, — здоровается Говард.

— Добрый день, Говард, — отвечает Труди.

Труди Костиган — жена Автоматора, стройная блондинка, которая в свою бытность в Сент-Бриджид удостоилась школьных титулов “Самой Хорошенькой Девочки” и “Самой-Самой Девочки”; она еще и по сей день не лишилась последних следов былой красоты, несмотря на разрушения, нанесенные требованиями ее мужа и пятерых детей, рожденных от него (все пятеро — мальчики-погодки, как будто времени было в обрез или как будто — как поговаривают наиболее склонные к паранойе злые языки — Автоматор сколачивал армию). С тех пор как Автоматора назначили и.о. директора, она также сделалась его неофициальным личным секретарем: составляла его расписание, устраивала встречи, отвечала на звонки. Она часто роняет вещи и краснеет, когда он с ней говорит, совсем как секретарша, тайно влюбленная в своего босса, а он, в свой черед, обходится с ней как с добросовестной, но умственно отсталой ученицей, вечно подгоняет и шпыняет ее, нетерпеливо щелкая пальцами.