Книга о разведчиках - Егоров Георгий Михайлович. Страница 39

В крайней избе достали из вещмешка федосюковские запасы, перекусили. И двинулись в глубь села.

Шли осторожно от хаты к хате. Кое-где попадались местные жители. Расспрашивали их об оккупантах. В один голос говорят: засветло еще прошли. И все-таки, когда стали подходить к центру села, рассредоточились — вытянулись в цепочку, двигались по огородам вдоль берега. Дудка шел крайним к избам. Ему наказали: в случае чего — ползком в ближайший двор и отсиживаться там, в бой не вступать.

Заметно темнело. Мы вышли в последний огород — впереди виднелись дворы главной улицы. Напряжение росло. И вдруг на левом фланге, где шел Дудка, раздались голоса, женский крик, а затем короткая автоматная очередь. И сразу наступила тишина.

Все кинулись туда.

Стоит Дудка с опущенным автоматом, растерянный, перед ним низенькая перепуганная женщина.

— В чем дело?

— Кто стрелял?

Никто из них слова сказать не может.

— Дудка, ты стрелял?

Он кивнул молча.

— Никого не убил?

Он показал стволом автомата на мертвую собачонку.

Кое-как выяснили. Невысокая женщина — местная учительница. Увидела нас, обрадованно закричала: «Наши пришли! Наши пришли!», выскочила навстречу и кинулась обнимать первого попавшегося. Им оказался Дудка. Она обхватила руками его за шею, стала целовать. А он растерялся, нечаянно нажал на спусковой крючок…

Женщина первой обрела дар связной речи.

— Ой, да что вы беспокоитесь! Жалко, конечно, собачонку, но могло быть хуже. Просто молодой человек от неожиданности растерялся… Я виновата, я… — И уже окрепшим голосом: — Товарищи, дорогие, заходите, пожалуйста! Давно вас ждем! А сегодня так все глаза проглядели. Заходите поужинать! Приготовили, ждем вас, дорогих освободителей наших!

Мы зашли лишь на минутку, чтобы оставить Дудку, а сами решили обследовать село до моста.

Это обследование против ожидания затянулось. У моста наткнулись на небольшую колонну немцев, отбили обоз из двух десятков подвод, груженных фуражом. К учительнице вернулись глубокой ночью и застали такую картину: в прихожей лицом в передний угол с поднятыми руками сидел немецкий унтер, а у дверей — Дудка на табурете с автоматом наизготовку. Нас он встретил плачущим голосом:

— Ну что вы так до-олго?..

Потом, уже за столом, после первой стопочки крепчайшего первача мы узнали, как все произошло.

Едва мы ушли от учительницы, прибежала соседка.

— Мария Петровна, чи мэнэ поблазнылось, чи на самом диле — будто наши прийшлы.

— А что у тебя случилось?

— Да з вичера забежал який-то немец, каже, шо вин хранцуз, и шоб я сховала его, а потом шоб покликала наших, як придут… Они уси хранцузами та тальянцами прикидываются, як припре…

В это время из горницы вышел в белом маскхалате с автоматом на шее Дудка. Росту, росту не хватало ему в эту минуту — а так чем не разведчик! И даже черная финка на поясе.

Тетка обрадовалась:

— Хлопчик, милый, пийдымо, заарестуй его, шоб не лякал мэнэ. Заарестуй. Пийдымо, милый…

И Дудка пошел. Пошел и привел унтера.

А тетка прибежала следом, восхищенно смотрела на Дудку, хлопала себя по бедрам и тараторила:

— И скильки ж тебе рокив, хлопчик, шо ты такий малый, а вже в армии?

— Тринадцать.

— Ой, лышенько! Это вже з тринадцати зачалы браты в армию?

— Не-е… Я сын полка.

— Який, який сын?

Все это нам передавали в лицах за столом хозяйка и ее соседка. Она гладила Дудку по голове и подсовывала ему поближе тарелку. Рядом с Дудкой сидел пленный. Он и в самом деле оказался французом. Мы его угощали самогоном. Он вежливо улыбался, но пил со страшными судорогами. Потом достал губную гармошку и заиграл «Марсельезу»…

Несмотря на глубокую ночь, народ в избе все прибывал и прибывал. Уже была забита прихожая, и люди толпились в горнице.

До утра мы глаз так и не сомкнули — отвечали на вопросы женщин, разговаривали со стариками о положении на фронтах.

А днем я видел, как блестели у Дудки глаза, когда он что-то рассказывал на ухо старшине. Тот нагнул голову, слушал внимательно, одобрительно кивал, и теплая отцовская улыбка блуждала на губах…

Старшина Федосюк достался нам в наследство от прежних поколений разведчиков. Может, он во взводе даже со дня его основания.

В армейских подразделениях старшина — это начальство не малое. У нас же он не был начальником, он был нашей доброй няней. Случалось особенно в распутицу, не подвезут боеприпасы, а чаще всего продукты. Другие подразделения бедствуют. У нашего старшины всегда есть в запасе, всегда он все предусмотрит. Он был очень запаслив. В его, казалось, бездонной тачанке чего только не хранилось!

Помню такой случай. Дивизия только что вернулась с формировки, приняв пополнение. Первое же освобожденное нами село противник начал бомбить. Мы разбежались по огородным канавам. Федосюк в ограде держал перепуганных лошадей. И вдруг бомба ахнула совсем рядом. Я высунулся из канавы, подумал: все, погиб наш старшина. Смотрю, нет, стоит между конями и держит их под уздцы. Бомба угодила в соседний двор.

Не успели еще скрыться из виду гитлеровские бомбардировщики, он уже кричит:

— Дудка, затапливай печь!

Нас он никогда не заставлял работать по хозяйству — видимо, считал, что с нас достаточно нашей основной работы. Но мы, как правило, помогали добровольно. На этот раз начали заступаться за Дудку.

— Какую тебе печь? На дворе теплынь.

— Только что пообедали, старшина. Ужинать неизвестно где придется…

— Во-во, уси вы таки: набил утробу и думает, шо вин бильш исты не захочет. Давай таскай дрова, чем руками махать. И Дудку мне не деморализуй! Забыл, як в тылу на одной пшенке сидив?

Через несколько минут старшина уже разделывал убитую при бомбежке свинью, бурчал под нос: «Паразит, скилько свынэй побив. Така теплынь, пропадэ мьясо…» Он не переносил, когда что-либо пропадало бесполезно.

Вскоре огромный чугун — в обхват не втиснешь! — доверху набитый салом, стоял в печи. Старшина бегал по соседним хатам, собирал миски. Мы посмеивались:

— Уж не думаешь ли ты весь полк кормить из этих чашек своим салом?

— Нэ своим, а свинячьим. А ты ежели бестолковый, то используй свое хлебало тилько по назначению, а глупость свою услух через него не показывай.

Наконец чугун с топленым салом вынули на шесток. Старшина с Дудкой в сенях домывали последние миски. В это время кто-то из ребят полез в печку за угольком, чтобы прикурить, и — надо ж такому случиться! — опрокинул чугун. Сало расплеснулось по всему глинобитному полу избы. Старшина мгновенно очутился на пороге.

— Сто-ой!! — заревел он, как комбат на поле боя, останавливая отступающих. — Никто нэ ходыть! Ни туды, ни сюды нэ ходыть!..

— Как «нэ ходыть»? Нам же отправляться на передовую пора, — кричали ребята из горницы.

— Нэ ходыть! Кого приспычело, хай через викно лизе… А туточки нэ ходыть! Хай застыне… А посля соскребу и заставлю вас жрать цэ сало…

Дудка после по секрету рассказывал, что старшина снова перетопил сало, разлил по мискам и, чтоб оно быстрее застыло, расставил их на завалинке. Сам всю ночь ходил вокруг избы, сторожил.

Готовил он нам по-крестьянски вкусно, питательно. Сам обычно пристраивался с краешку. Вяло пожует, пожует — и наелся.

— Ты чего так мало ешь? — спрашивал кто-нибудь.

— Тэбэ стесняюсь. — И вдруг вызверится: — А ты чего заглядаешь по чужим чашкам, кто скильки исть? В своей не оставляй. Поросенка не возимо, шоб объедки твои скармливать…

Не оценивали мы тогда всех этих забот. Вернешься с передовой, наешься и — спать. Даже о самом старшине Федосюке почти ничего не знали — он не рассказывал, а мы как-то не догадывались поинтересоваться.

Иногда старшина напивался. Редко, правда, это бывало. Однажды начальник разведки полка застал, когда мы укладывали его на тачанку. Думали, разгон устроит. Но он постоял над ним, покачал головой:

— Семья у него погибла в оккупации… Железный человек. А вот тоже, наверное, иногда душу облегчить надо, разрядиться…