Книга о разведчиках - Егоров Георгий Михайлович. Страница 44

С ним оказалась полевая сумка с какими-то картами и документами. Утром, уже на марше по дороге на Житомир, кто-то из ребят сказал, что начальник разведки написал на меня представление к ордену Красной Звезды за радомышльский бой и за пленного с документами. Забегая вперед, скажу, ордена этого я не получил. Начальник разведки несколько раз обещал отыскать концы, но все было недосуг. А вообще-то он не очень придавал значения наградам, не то что сталинградский наш начальник разведки ПНШ-два Сидоров. Тот о наградах не забывал.

Для контраста несколько слов о Сидорове. Это был высокий, грузный человек. С нами Сидоров был всегда корректным, сдержанным и уравновешенным, никогда голоса не повышал, но и никогда не выходил из своей землянки хоронить погибших ребят — боялся убитых. Между нами и Сидоровым постоянно было какое-то пустое пространство. А с Калыгиным мы чувствовали себя просто, свободно. Калыгин был с нами, хотя мы ни на минуту не забывали, что он помощник начальника штаба полка.

Он был не только нашим начальником, но кумиром нашим. А кумиру многое прощается. Калыгин мог в пылу закричать на нас, под горячую руку и матом пустить. Но ни у кого не оставалось после этого обиды.

Время от времени он сам ходил с нами за «языком». И тогда вылазка превращалась в наглядный пример классического поиска. Ходили мы с ним из Любара в деревушку Карань — правда, на этот раз пример получился не совсем классическим… Мы много раз ходили в Карань, одни или с командиром взвода, и почти всегда с нашего левого фланга. Это было удобно во многих отношениях. Там мы почти до самой середины нейтральной полосы — а полоса километра полтора — шли в полный рост по ложбине, которую вражеские пулеметы не простреливали. Мы знали там все огневые точки противника, знали его минные поля, имели в них свои коридоры. А на этот раз капитан сказал, что пойдем не на передний край, как всегда, пойдем в саму деревню, и не с левого фланга, а с правого — почти из расположения нашего правого соседа.

Здесь к селу примыкала цепочка высоких пирамидальных тополей.

— Вдоль этой цепочки и пойдем, — сказал капитан на рекогносцировке. — А вы хоть поняли, почему именно здесь будем брать? Во-первых, потому что там, на левом фланге, вы уже надоели фрицам. Сколько оттуда перетаскали «языков»?

— Ну, штуки три, наверное, четыре.

— И говорят они одно и то же.

— Мы за это не отвечаем — чего они говорят.

— Во-вторых, больше на ваше излюбленное место соваться нельзя ни в коем разе — теперь уж наверняка там ловушка поставлена. А в-третьих, в селе стоит какой-то штаб — вот туда мы и пойдем.

— В шта-аб? — ахнули мы.

— А что, мы не разведчики?

— Конечно, разведчики…

— Вот и попробуем. С сегодняшнего дня по два человека наблюдать за деревней с нашего энпэ, в четыре глаза. Засечь избу, в которой штаб, определить, какой штаб. Конечно, штаба дивизии тут нет, а полковой — может быть. Тщательно изучить все подступы к штабу и отходы от него. Вплоть до нашего переднего края.

Неделю наблюдали. Почти каждый день на нашем наблюдательном пункте перед вражеским минным полем сидел и капитан, согнувшись в три погибели, часами не шевелясь, глядел в стереотрубу. Он все умел, самое опасное и трудное стремился делать сам. Может, потому, что войну в сорок первом начал рядовым красноармейцем и вот дошел до начальника разведки полка. Сколько у него было наград, по-моему, никто не знал — он никогда их не носил. Ходил он в фуфайке и ватных штанах, увешанный ремнями (любил кавалерийскую шлейку) и в кирзовых сапогах почему-то с короткими голенищами.

На штаб пошли всем взводом, разбившись на две группы. На долю нашей группы досталась самая что ни на есть черная и невидная работа — обеспечить подход группы Калыгина к штабу, охранять этот штаб, пока ребята собирают ценные документы и бумаги, потом пропустить их с пленными и документами через себя и отойти за ними, прикрывая их огнем своих автоматов и гранатами. Так капитан распланировал накануне, так утвердил «военный совет» взвода, и так все началось.

Все шло как по-писаному: мы бесшумно сняли часового у крайней избы, превращенной в дзот, взяли в избе двух пулеметчиков вместе с пулеметом — это чтоб вдогонку нам при отходе не вздумали стрелять, и вообще пленные никогда у разведчиков лишними не бывают… Пропустили группу Калыгина к самому штабу, дождались, пока она перевернула там все вверх тормашками и вышла оттуда, да… с пустыми руками. Заведение, к которому с утра до вечера подъезжали верховые, подкатывали брички, прибегали посыльные, оказалось не штабом, а всего-навсего интендантством.

— Кто бы мог подумать, — смеясь, сокрушался в блиндаже у комбата капитана Зубарева начальник разведки капитан Калыгин. — Кому в голову могло прийти, что в сотне метров от своего переднего края расположится интендантство! Во все времена место интендантов было в тылу.

— Ты хоть понял, ради чего они выперлись к передовой? — спросил капитан Зубарев.

— Тепер-то — конечно! Там огромные колхозные погреба. Они их загрузили.

— «Загрузили» или они были загружены?

Капитан Калыгин молча, пристально посмотрел на комбата — как всегда смотрит, когда ему говорят что-то интересное, стоящее внимания.

— Вот это я упустил, комбат, не слазил, не проверил, — без улыбки ответил капитан. И непонятно было, с подковыркой он это сказал или на самом деле сожалел. — Но мы это проверим по документам, которые захватили с собой. Кстати, попутно определим, какие части и в каких масштабах пользуются этими складами. Что не поймем, нам объяснит кладовщик. Мы его захватили на всякий случай…

Мы долго курили в комбатовском блиндаже — часть разведчиков во главе с лейтенантом ушла в наше расположение и увела с собой пленных, а нескольких ребят, которые больше других околачивались в первом батальоне, капитан Зубарев пригласил выпить чайку в его теплом и даже уютном блиндаже.

В том числе пригласил и меня. Мы уже перестали коситься друг на друга. Говорили — о том о сем — в основном капитаны, а мы слушали и пили вприкуску с колотым сахаром черный, как деготь, чай.

— Слушай, я давно присматриваюсь к твоим ребятам и завидую тебе. Хорошие у тебя ребята. И вообще разведка — это, наверное, очень интересно.

— Ребята, конечно, хорошие. Плохих не держим. — Капитан шумно прихлебывал чай и пристально и весело смотрел на комбата. — Плохих к тебе отправляем, если попадаются… — И вдруг неожиданно спросил: — Ты начальником разведки полка пошел бы? Я понимаю, что для тебя это понижение. Но если бы — я говорю отвлеченно — если бы не было понижением, пошел бы?

Комбат долго и серьезно молчал.

— Откровенно? — спросил он.

— Конечно.

Капитан Зубарев еще помолчал — будто что-то проверял и перепроверял.

— Честно говоря, не потяну я.

— Ну да-а, — оживился вдруг наш капитан. — А почему все-таки не потянешь?

Калыгин спрашивал тоном старшего, хотя не был старше Зубарева ни годами, ни по званию, ни по должности, батальон — это треть полка! Это не взвод разведки!

Так думал я, прислушиваясь к неторопливому и вроде беспредметному разговору капитанов.

— Почему не потяну? — переспрашивал Зубарев, и было видно, что делал это только, чтоб протянуть время и еще раз обдумать свой ответ. — А ты, поди, думал, что смелости не хватит? Смелости наскребу. А вот легкости твоей нету. Тяжел я. Надо стоять и держать — я буду стоять и держать оборону. И ни разу не оглянусь назад. Я знаю рубеж, я знаю свои огневые силы, и я сумею расставить их так, что все будут держать внатяг, никому послабления не будет и никому неподсильно не будет, никто не надломится. Согнется, но не сломится. — Голос у комбата твердел, начинал звенеть. И вдруг накал спал. Он как-то разом остыл и внезапно тихо закончил: — А вот так, как ты, залезть туда, к ним в логово, и орудовать там — когда у тебя ни тыла, ни фронта, — не могу. У меня рассеивается внимание…

— Знаешь что, комбат, этот разговор я затеял не праздности ради. — Калыгин отставил кружку с чаем и полностью повернулся к Зубареву. — На прошлой неделе начальник штаба устроил нам такую репетицию: собрал своих помощников и спросил, кто какую замену себе имеет на случай, если выйдет из строя. Знаешь, что я подумал? Я подумал: из тебя был бы хороший начальник разведки, лучше, чем я. Но ребята тебя любили бы меньше.