Куда пропали снегири? - Сухинина Наталия Евгеньевна. Страница 57

ПохоронилиБеслана на взгорочке за домом, за ко­лючими кустами ежевики. Так принято здесь.И когда отплакали, отговорили поминальные тосты, попроща­лись с Давидомпоследние гости - армейские Беслановские друзья, он опять сел на своё привычноеместо под инжиром лицом к дороге. Только кого ждать те­перь, кого выглядыватьна ней?

И тут опять будтовзвилась в нём кровь. Там, на чердаке, без пищи - он. Давид никак не могпонять, как называть ему того человека. Ночной всадник? Че­ловек из темноты?Слово «убийца» не произносилось. Слово «гость » тем более.

- Гость, гость, -будто услышал он голос своего де­да, прожившего здесь, в горах, всю жизнь иубитого на давней войне. - Гость. Как хочешь, но в твоём доме гость, ты должен,ты обязан об этом помнить, иначе произойдёт страшное - нарушится незыблемостькав­казских законов, позор ляжет на твою голову. Вот бе­да легла, а теперь ещёи позор...

Давид смотрел начердачную дверь, долго смотрел, а голос деда набирал силу:

-   Ты мужчина, тыгорец, и в твоём доме гость. Гость, который три дня ничего не ел! Да, тебетрудно, но какому настоящему мужчине легко?

Давид поднялся полестнице, резко открыл дверь. Лучи беззаботно гуляли по чердаку, цеплялись зако­сяки, за пучки сена. Давид не сразу разглядел среди этого праздника жизнизатравленные, испуганные глаза.

-Выходи. Насиделся, хватит.

К нему метнуласьмаленькая фигурка. Упала под ноги:

- Простите,простите меня, - захлёбывался в рыда­ниях голос. Тонкие руки ловили Давидовысапоги и покрывали их истеричными поцелуями.

-Хватит. - Давид отстранился и вдруг закричал:

-Прекрати, ты мужчина или кто? Прекрати, я сказал!

Онхлопнул дверью и прокричал уже с улицы:

-Есть захочешь, выйдешь!

Только вечеромпленник спустился с чердака. Да­вид увидел бледное личико. Совсем ещё мальчик,поч­ти школьник. В его чёрных волосах торчали травинки, свитер с вытянутымилоктями висел тряпкой. Давид нарезал большую миску помидоров, разогрел остав­шуюсяот поминок кукурузную кашу. Парень ел жад­но, давился, но глаз не поднимал.

-Как тебя зовут?

-Беслан.

Давид вздрогнул.Тёзки! Господи, как изобрета­тельна беда и как она насмешлива.

-Рассказывай. Если, конечно, наелся.

Но Беслан ещёсъел густо намазанный аджикой ло­моть хлеба, запил молоком.

- Ему мой конь непонравился, говорит, ну и кля­ча. А конь от отца у меня. Отец утонул год назад,девочку спасал на пляже. Я видел, он слегка выпил, мне бы промолчать. А у меняв глазах от злости тем­но стало. Пистолет тоже отцовский - первый раз после егосмерти достал, хотел ребятам на праздни­ке показать. Не помню, как выстрелил.Ничего не помню.

-Лет-то тебе сколько?

-Семнадцать.

Беслану былодвадцать три. И вдруг - опять пыль на дороге. Скорее, скорее, мальчик взлетаетпо лест­нице на чердак. Давид едва успел убрать лестницу.

- Здравствуй,отец. Прими мои соболезнования, - перед ним стоял милиционер. - Прости, но уменя ра­бота такая. Скажи, перед смертью сын ничего не гово­рил, может, враги унего были?

- Слушай, неприезжай больше, не рви сердце, про­шу тебя.

-Ты, отец, не думай, мы этого негодяя отыщем...

-Уходи.Прошу, уходи.

Больше никто неприходил. Беслан пару раз сходил в лес, принёс две огромные охапки дров. Давидуна зи­му. Накосил травы на взгорье. Даже корову доил. Всё он делал быстро,проворно, привыкший был к сель­скому труду. Жил он с отцом и матерью далекоотсю­да, с той стороны ущелья, в небольшом домике под во­допадом. После смертиотца мать умом тронулась, не вылезает из больницы. А у него сестрёнка, десятьлет, растить её ещё и растить.

Незаметнооттаивало Давидово сердце. Особенно однажды, когда он увидел на могиле сынапышный ве­нок из розовых рододендронов. Мальчик ходил в горы...

Втот вечер он сказал Давиду:

-Завтра уйду. Сестрёнка в Сухуми, привезут завтра.

Давид посмотрелна гостя. Каким большим, муже­ственным показался он ему в ту проклятую ночь. Ана деле - цыплёнок, только вылупившийся из гнезда и не знающий о жизни ничегоровным счётом. Как он будет там один, с сестрёнкой? И вдруг... Сам Давид не ожи­далот себя этих слов:

- А тывозвращайся. Отсидись, пока не забудут, и возвращайся, а то ещё дров наломаешь,джигит. И сестрёнку привози. Будем жить, места хватит.

Мальчик светло ирадостно посмотрел на Давида. Он метнулся к нему, хотел, видно обнять, носдержал­ся, мужчина не должен обнажать своих чувств. Вывел из сарая скакуна,легко на него вскочил:

- Я вернусь. Дровпока хватит. Потом я ещё... много дров надо, зима длинная, вместе будемзимовать.

Ускакал. Давидобошёл свой двор, направился к мо­гиле сына. Привядшие уже цветы повислислабыми го­ловками на свежем бугорке. «Вот, сынок, дела какие. Простишь ли тыменя, сынок?» И вдруг коснулась сердца Давида удивительная лёгкость. Впервыепосле смерти Беслана. Лёгкость эта набежала волной и от­катилась. Видимо,Беслан послал ему из иного мира своё прощение.

Мы уже приехалина Рицу, но почему-то сидели в машине. Услышанная история взволновала больше,чем это высокогорное озеро, к которому недавно так рвалась моя душа. Да и озерооказалось совсем не праздничным и совсем не весёлым. Запустение после недавнейвойны, ни одного экскурсионного автобуса. Невдалеке какие-то случайные, вроденас, люди вози­лись в карбюраторе машины, раскрыв настежь все че­тыре дверцы иврубив радио на полную мощность. По радио рассказывали о заложниках. Мыпобродили и поехали обратно. Говорить не хотелось. Зосим груст­но усмехнулся:

- Вот нагнал натебя тоску. Буду исправляться. Сей­час мы завернём на пасеку и купим хорошегомёда. Привезёшь в Москву, ему цены не будет, слушай...

И мы заехали напасеку. Старый пасечник долго об­нимался с Зосимом и всё приговаривал: «Вотобрадо­вал, вот спасибо». Потом он угостил нас вином, потом внучка, девочка летдесяти, принесла нам по горсти тыквенных семечек, потом пасечник торжественновручил мне банку янтарного, духовитого мёда. Налил с верхом. Пока несла банку вмашину, лизнула нес­колько раз через край. Терпкий, чуть горьковатый... Вкусбыл каким-то особенным. Такого мёда пробовать мне не доводилось.

Мыехали дальше и дальше. Говорить не хотелось.

- Зосим, -тихонько попросила я, - покажи мне тот дом, ну сам знаешь...

- Да я тебе егопоказал. И с хозяином познакомил. Прости за хитрость. Побоялся, узнаешь ты, чтоэто Давид, будешь смотреть с жалостью. А он жалости не любит. Мужчина.

-Значит, Беслан не вернулся...

- Бесланапосадили. Говорят, сам пришёл, с повин­ной. Ждёт, скоро уже освободится. Асестрёнка у Да­вида живёт, семечками нас угощала. Мананой зовут. Ну, как тебемёд?

-Удивительный.Вроде и сладкий, а как будто с гор­чинкой.

Мёд с горчинкой.Зосим сказал, оттого с горчин­кой, что каштановый. Наверное, он прав.

МИЛЫЕ БРАНЯТСЯ - ТОЛЬКО ЛИ ТЕШАТСЯ?

Милые бранятся,только тешатся. И действи­тельно, брань бывает такая полюбовная, такаясимпатичная бывает брань, что умилённое бранью сердце принимает её как должный,даже же­ланный атрибут семейной жизни.

-   Моя-то дурочкатретий день как у меня живёт, - мило улыбаясь, делится новостью со знакомойпожи­лая женщина на автобусной остановке. - Поцапалась со своим-то, вот ихлопнула дверью...

-   Молодые...Притираются... - охотно поддакнула знакомая и тут же «прописала» рецепт. -Пусть спус­ку не даёт, мужики, они такие, на голову сядут, если вовремя их неприструнить.

-  Дауж, учу. Кто ей, кроме матери, подскажет?

Такие привычныеразговоры. Такие привычные ре­цепты, такие привычные жизненные коллизии. Семей­наяссора. Слово за слово, упрёк на упрёк, и - заискри­ло, закипело, забулькало.Хлопанье дверью одного, хлюпанье в платок другой. Несколько часов, реже дней,напряжения, и - «милые бранятся, только тешат­ся». Желанное примирение,поспешность извинений, и опять безоблачный небосвод над семейным гнездом,кажется, такой надёжный и такой долговременный.