Куда пропали снегири? - Сухинина Наталия Евгеньевна. Страница 61

Я не видела, какпрощались с Шариком его бывшие хозяева. Может, не было никакого прощания. Но на­вернякаШарик чувствовал - в его жизни происходит что-то трагическое, роковое. Оностаётся совсем один в большом доме, вдавленном в гору, под лестницей, и отнынев его жизнь войдёт ещё одно слово - «одино­чество». Только он не научился егопонимать, потому что произносить-то слово некому. Люди уехали. Он остался.

Жалостливыесоседи кидали ему куски, да только после войны каждому куску в домах счёт. -Пойдём, Шарик, на море-Сегодня опять чудесный день. Как хорошо после московскойизмороси порадоваться тёплому песку и спокойной морской волне. Сажусь враскладное крес­ло. Шарик ложится рядом, слегка прижавшись к моей ноге.Запускаю руку в его прогретую солнцем шерсть. Шарик поднимает голову,благодарно заглядывает в глаза. Сейчас я порадую его ещё больше:

— А знаешь,Шарик, завтра к нам приезжают гости. Они будут жить здесь целых три недели,ходить с то­бой на море, баловать косточками. Пойдём, у нас мно­го дел. Надосварить борщ, проветрить комнаты, по­мыть полы. Ты рад, Шарик?

Шарик рад. Онбежит чуть впереди меня, изредка оглядываясь. Гости - это хорошо. Но он даже непредставляет - насколько...

У них былипрекрасные имена - Елена, Ольга, Ал­ла, Лариса. Шарик быстро разобрался, ктоесть кто, и полюбил их разом. А уж они-то его! Старые добрые времена вернулись.Ущелье расцвело яркими футбол­ками, шляпами с лентами, воздушными юбками, звон­кимсмехом. А ещё запахами! Как пахли, ну прямо умопомрачительно, блинчики с мясом,как ласково ложились на язык маленькие кусочки копчёного сала, щедро бросаемыеШарику. А сулугуни! Прекрасные гостьи очень любили по утрам пить кофе с этим сы­ром.Шарик ложился поодаль, ждал. Они были вели­кодушны, добры, красивы. Он полюбилстремитель­ную походку Аллы, бархатные Еленины глаза (только зачем она прячетих под очками?) Ему нравился спо­койный, нежный Ольгин голос, а у Ларисы былиочень ласковые руки. Жизнь Шарика крутанулась в забытое им прошлое, в то, довойны. Один раз он ушёл с ними далеко, не рассчитал силы, устал, но не хотелпоказы­вать вида. Шёл, еле плёлся на старческих ревматичес­ких лапах. Девушкилегко прыгали с камня на камень, а он соскальзывал. Тогда Лариса взяла его наруки, перенесла через преграду. Стыд проступил на стари­ковской собачьей морде.Так и вернулся с прогулки -понурый, виновато лёг под лестницу. Думал, они бу­дутсмеяться, но до чего великодушные и благородные люди! Целую миску ухи поставилиперед ним, будто ничего и не произошло. Шарик молодел день ото дня, апрекрасные благодетельницы уже считали дни до отъезда. Он всё понял. Подъехаламашина, стали вы­носить вещи, Шарик под шумок ушёл в горы: долгие проводы -лишние слёзы. Уехали.

-  Развемало уезжали в твоей жизни, Шарик?

Много. Всех неупомнишь. Люди менялись. Мель­кали лица, купальники, полотенца. И он не томилсяпрощанием, не уходил горевать в горы. Знал - придут другие, курортная кутерьмаопять закрутит в весё­лом своём хороводе. Здесь же понимал: он остаётся один.

-   Нет, Шарик, неодин, со мной. Я ещё поживу в до­ме, у меня впереди целая неделя.

Я щедро получалаот Шарика не принадлежащую мне любовь. Казалось, он обвинял себя в том, чточем-то обидел прекрасных дам и они уехали. Но чем? Он так старался! Бережнобрал из рук кусочки инжира, тихонько открывал ворота, чтобы не скрипели, аночью охранял их покой. Теперь я стала для него единственной ниточкой,связывающей с той жизнью. Он держался за неё, понимал - ниточка тоненькая,вот-вот оборвётся.

...Я прошла подому, проверила, везде ли закрыты окна. Выгребла из камина золу, хранящуюпамять ти­хих и неповторимых каминных вечеров. Собрала в одну комнату старыепледы и одеяла. Шарик лежал под лестницей и всякий раз, когда я проходила мимо,тревожно приподнимался. Вчера вечером мы послед­ний раз были с ним на море. Онне пошёл в воду, как я ни заманивала. А когда я, искупавшись, села в своёлюбимое раскладное кресло, позволил себе то, чего не позволял никогда. Подошёлсовсем близко, поло­жил мне на колени голову, стал смотреть в глаза. Господи,как же защемило сердце! Этот старый пёс боялся предательства и - ждал его. Нехотел, не хо­тел верить...

За мной приехаламашина. Вещи мои уже в ней. Вы­хожу налегке, открываю калитку. Шарик ковыляетза мной, спешит, машет хвостом. Его сбивает с толку от­сутствие в моих рукахтяжёлой сумки. Мы идём на мо­ре? Ну конечно, мы идём на море! Он весело семенитвпереди меня, то и дело оглядывается. На море, на мо­ре! Надо ловить момент, ато зарядят дожди, не иску­паешься. А пока плавай, загорай, чем тебе плохоздесь, в этом доме. И мандарины уже золотятся бока­ми, и хурма свисает -спелая, прекрасная хурма. На море! И я с тобой. Я с тобой, не бойся. Я тебя вобиду не дам. Да, я не молод, но ещё не совсем затупились мои знаменитые клыки.

-Я не на море, Шарик, я не на море...

Он не хочет меняпонимать. Перебегает дорогу, его лапы уже коснулись тёплого пляжного песка. Ая... Я сажусь в машину. Он оглядывается, в недоумении поджимает хвост. Так истоит вполоборота с поджа­тым хвостом, один на огромном пустынном пляже.

Шарик. Курортныйпёс, не научившийся сносить пре­дательства.

-Поехали, поехали поскорее...

Был понедельник.Едва выехали из Пицунды, ветер с моря, холодный, неприятный, солёный, сталстегать ветровое стекло дождевыми каплями. Крошечный жёлтый листик прилепился кокну - грустный привет подоспевшей вовремя осени. Солёный ветер с моря.Наверное, и там, под лестницей пустого дома, не скрыться от него, как нескрыться от старости и горе­чи утраченных иллюзий. Я успокаиваю себя тем, чтопросила, очень просила соседей подкармливать бро­шенного пса. Что ещё могла ясделать для него? Толь­ко почему так ноет сердце, когда по моим московскимокнам стучит дождь, и ветер, пригибающий рябины во дворе, кажется солёным? Воти ещё один понедельник. Отрываю календарный лист и неспокойное сердце -верныйпризнак взбудораженной совести - тихонько щемит. Эта боль терпима, она неопасна, но она всегда со мной. И быть ей со мной во все мои предстоящиепонедельники.