Где живут счастливые? - Сухинина Наталия Евгеньевна. Страница 26

Сосны в лесу только длянас одинаковые. А у подсочницы (вздымщицы - всё одно) они как люди. У однойветви густые, у другой - пореже. Одна верхушкой богата, другаястволом-красавцем. Надо помнить каждую сосну, а их на участке десять-двенадцатьтысяч. По шажку от сосны к сосне - и вот тебе двадцать километров. Каждый день.Из месяца в месяц. С 1950 года.

Сколько живицы собраноза это время, сколько километров по кочкам да по болотам пройдено, сколько разсекатор её врезался в гладкую плоть ствола, чтобы отобрать у дерева душистуювлагу? Это я рассуждаю. А ей рассуждать было некогда. Раз-два. Секаторвзвивается вверх, замирает на минуту. Три шага в сторону, опять мелькнулсекатор. Ещё пара шагов, поворот влево, вон к той сосне, ещё раз-два, опятьнесколько шагов вперёд. Опять поворот. Теперь вправо. Её танец лёгок не оттого,что прост, лёгкость эта натанцованная, танцевала этот танец годами, выверялакаждое Движение. Теперь ночью разбуди, пойдёт кружить между соснами, хоть глазазавяжи - не перепутает.

А шрам, а шрам на руке?Видно, всё-таки дала осечку память, не послушался секатор, сорвался? Ни при чёмтут секатор: Топор пошёл в ход. И махал им в пьяном угаре, в безумной злобечеловек, ставший отцом детям её и потому терпеливо ею сносимый. Как детям безотца? Извечное оправдание русских женщин, зажимающих сердце своё в кулак, чтобыне чувствовать стыда и боли. И она долго жила с зажатым сердцем, с нутрянымнадрывным рыданием ради крошечных дочек, дабы не остались однокрылыми.«Какой-никакой, а отец», - повторяла соседкам. До поры повторяла.

Она ушла из дома ночью,наскоро перемотав истекающую кровью руку и ополоснув холодной водой свежиесиняки. Перину, подушки, одеяла - всё, что нажила каторжным трудом своим,оставила. Главное её богатство держалось за юбку и размазывало по грязным щекамслёзы. Нет, ещё стулья взяла. Почему-то стулья.

Леспромхоз дал казённуюплощадь. Полдома, продуваемого ветрами, и кусок земли под огород.

Плакал. Прощения просил.Жалобил, что дети, мол, дети... Не пустила на порог. Одна растила детей. Отденег его отказалась. Потому, что была сильная да выносливая?

Потому что в двух лицах,- смеётся она. - И за мать, и за отца. Куда было деваться? Дятел я. Мне так иговорил муж мой. Ты, Тонь, дятел, а я ворон. Дятел долбит каждый день, а воронготовенькое ищет.

Нашёл?

Да где найдёшь? Сейчасуж старый. Иногда встречу, жаловаться начинает, денег, говорит, нет. Я ему и

советую - подавай наалименты, буду тебе платить. Жалко его, так всю жизнь и прокуролесил.

Жалко... Она подпираетщёку разрисованной шрамами рукой и опять, гляди, вот-вот заплачет. И, видимо.помогая себе справиться с нелёгкими воспоминаниями, предлагает:

Хочешь, весёленькоерасскажу?

А весёленькое — этовстреча с волком. Вышел он из-за ближайшей сосны, большой, лохматый. А она знайсебе секатором машет.

Оглянулась ненароком -стоит. Достала из кармана связку ключей и давай ими звенеть перед волчьеймордой, отпугивать. А ведь испугался! Бочком, бочком - и пропал в лесу, -смеётся Антонина Павловна, прикрыв рот краешком платка, будто смущается -извини, мол, но испугала я волка.

Пытаюсь представить её влесу одну-одинешёньку, среди сосен под небеса, волков-медведей, поддождями-грозами. Маленькую женщину, прыгающую от сосны к сосне, с одной думой вголове: как там её дети? Вернувшись, чуть не с разбега кидалась топить печку,стряпать ужин, кормить скотину, полоть огород. И правда, видать, пятижильная.Двадцать лет была первая в леспромхозе, мужиков по нормам обходила. И какой этокорысти ради? Сидеть в президиумах ей, как и перед объективом, в тягость, аесли слова какие где сказать, так уж и совсем мука. Почему в-первые рвалась?Разводит руками, будто извиняясь за свой промах:

Да выскакивала как-то..

Скорее всего, потомувыскакивала, что не умеет она работать вполсилы. Это ей ещё труднее, чемнакручивать по двадцать километров вокруг сосен. Впряглась в мужское ремеслоиз-за детей и из-за них бежала от дома каждое утро через поле, мимо речки - клесу. Рекорды свои ставила, чтобы выжить и детей поднять.

Одна ли такаяТарасенкова? Много таких пяти- жильных рекордсменок, угробивших своё здоровьена трудовых вахтах застойной поры, маются теперь по домам престарелых, побольницам, стонут по ночам в одиноких своих домишках. У Тарасенковой хоть детиесть. То сами приедут, то внуков на каникулы подбросят. А без них она быпропала. Потому что никогда серьёзно к себе как к орденоносцу, кавалеру (вотслово-то потешное) не относилась. Ну нужны там кому-то её рекорды, наверное,раз тормошат, фотографируют, в Москву посылают.

Кавалер трёх орденовТрудовой Славы живёт себе потихонечку в Синезёрках. Туго завязаны в старуюкосынку все ордена и куча грамот. Все они, грамоты, золотом по глянцевойбумаге: «За большие заслуги...» Все одинаковы и безлики. И опять про времяторопливо подвёртывается на язык. Время такое было, время! Мелькало, как вгигантском телевизоре, определив себе в правду то, о чём договорились. Тольковот когда договаривались, Тарасенковой рядом не было, месила она в это времярезиновыми ботами грязь среди сосен. А заботы возникали, даже в голову неприходило воспользоваться статусом «кавалера». Не знала даже, ЧТО можно воспользоваться.И про то, что «кавалеры» без очереди обслуживаются, вряд ли знала. И продепутатские залы в аэропортах, и про бронь на поезда, и про вагоны СВ, и проспецраспределители.

Та самая казённаяплощадь - по сей день её. Полдома за стеной опустели, и продувает Тарасенкову,и сырость мучает, и крыша ремонта просит. Раздобыла ей как-то давно, в тосамое, ещё застойное, время, соседка памятку персональных пенсионеров союзногозначения. Тарасенкова под неё подпадала. Там и про дополнительную площадь аж додвадцати квадратных метров было. Как раз бы те полдома - да утеплить, дапорядок навести.

Ходили,  спрашиваю, -добивались?

Да не собраласькак-то...

Почему?..

Плачу.

Вот так. Всю жизньработая, не разгибая спины, поверяя слёзы свои и сетования лесной чаше, онасовершенно не освоила необходимую современную науку вертеться. Кто не искусен вней, тому несладки наши будни и праздники. До секретарш, бывало, доходила. Ноперед их незамутнённым взором робела, проклинала своё намерение и торопиласьобратно, глотая на лестнице горькие слёзы.

Ни медведей, ни волков,ни топора озверевшего пьяницы не испугалась, а пошла из ремонта холодильникбрать, глаза разбежались, не найдёт никак свой среди десятка похожих. Приёмщицав крик - совсем, бабка, ослепла, свой холодильник не помнишь. Растерялась ещёбольше, слезу сглотнула - и ушла. И по сию пору не вернулась.

Воздали мы с лихвой томувремени. Изобличили дутых героев, отточили иронию свою на президиум- ныхбиографиях. Но очень уж согрешили, под одну гребёнку постригли тех самых людей,которые, смущаясь и мучаясь, принимали высокие награды, искренне удивляясь вдуше, что не нашлось более достойных. Они прятали награды подальше и продолжалиделать своё дело по совести, как и прежде. А попрекнёт кто, обидит походя,словом грубым отметит, так и вовсе сожмутся в комок и годами залечивают своюрану. И рубцы от неё, как от топора, навечно...

Одно хорошо: прошла модана пионерские сборы с приглашением героев труда и просьбой рассказать, какдобились... Заплакала бы Антонина Павловна и всё равно ничего бы не рассказала.

ВРЕМЯ СОБИРАНИЯ СМОКВ

       Пили. Показалосьмало. И тогда он вспомнил про материно обручальное кольцо. Она как-тообмолвилась: „Отдам ювелиру, крестик получится, тебе от меня – память“.

       Жди меня здесь, –приказал собутыльнице. – Я сейчас...

      Хорошозагрузились. Кольцо толкнули удачно, быстро подвернулась бойкая покупательница,смекнула, что к чему, раздумывать не стала, быстренько отсчитала купюры искрылась. Ещё бы, почти задаром широкое золотое кольцо, повезло. А им-то какповезло! Не только на выпивку, на хорошую закуску хватит, и назавтра –опохмелиться. Он привёл свою "зазнобу" в пустую квартиру друга(договорились) и стал быстро вспарывать консервные банки, расставлять на столеснедь, по центру – успевшую запотеть в холодильнике бутылку приличной водки –может позволить себе, раз деньги есть. Пили, закусывали, потом спали, устав отпоспешных пьяных ласк, в обнимку на старой продырявленной софе, потом открыливторую бутылку. Девушка жадно ела бутерброды с колбасой, он смотрел на неё ивдруг почувствовал подступающую ненависть. Знал: с ним бывает такое от долгойвыпивки. Сначала кураж, потом короткое тупое довольство, потом пустота, а изнеё, из пустоты этой, накатывалась, накатывалась, как из чёрного длинноготуннеля стремительно мчащийся локомотив –парализующая сознание ненависть.Притащилась за стакан, переспала за стакан, а строит из себя... После первойАхматову читала, строила из себя, а сама за стакан...