За волшебной дверью - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 15

И что за превосходные произведения в своем жанре эти два последних! „Похищенный“ и „Остров сокровищ“. На моей книжной полке внизу они просто бросаются в глаза. „Остров сокровищ“ — лучшее из них, несмотря на то, как я мог бы полагать, что „Похищенный“ обладает более непреходящей ценностью, поскольку это замечательный и красочный очерк положения дел на севере и северо-западе Шотландии после последнего восстания якобитов. В каждом романе действует новый удивительный герой — Алан Брек Стюарт в одном, Долговязый Джон Сильвер в другом. И конечно, Джон Сильвер с его широким, как окорок, лицом и крошечными глазками, сверкающими, точно стеклышки, на этом огромном лице — король всех морских разбойников. Обратите внимание на то, какое сильное впечатление он производит, хотя рассказчик так прямо утверждает это довольно редко. Он обычно прибегает к сравнению, косвенному намеку, непрямой ссылке. Вызывающего неприязнь читателя Билли Бонса преследует страх встретить „одноногого моряка“ ^[15].

Капитан Флинт, как нам рассказывают, был смелый человек: „Что за голова был этот Флинт! Никого он не боялся, кроме Сильвера. Он, знаешь, мягко стелет, этот Сильвер…“ Или еще, где Джон сам говорит: „Одни боялись Пью, другие — Флинта. А меня боялся сам Флинт. Боялся меня и гордился мной… Команда у него была отчаянная. Сам дьявол и тот не решился бы пуститься с нею в открытое море. Ты меня знаешь, я хвастать не стану, я добродушный и веселый человек, но, когда я был квартирмейстером, старые пираты Флинта слушались меня, как овечки“. Так, с помощью какого-то штриха здесь или намека там перед нами возникает образ сладкоречивого, но жестокого и властного одноногого дьявола. Мы воспринимаем его не как плод вымысла, а как органическую живую реальность, с которой вступили в контакт. Таков результат тех тонких, заставляющих задуматься приемов, благодаря которым и был создан этот персонаж. А сами пираты! Сколь просты, но сколь убедительны небольшие штрихи, указывающие на образ их мыслей и действий: „Я хочу жить в капитанской каюте, мне нужны ихние разносолы и вина“. Или: „Вот если бы ты поплавал с Билли, тебя не пришлось бы окликать два раза. Билли никогда не повторял приказаний, да и другие, что с ним плавали…“ Пираты Вальтера Скотта в его „Пиратах“ восхитительны, но им не хватает чего-то человеческого, что есть в пиратах Стивенсона. Пройдет еще много времени, прежде чем Джон Сильвер уступит свое место кому-то другому в произведениях „морской“ приключенческой литературы. Как пить дать!

Современный „мужской“ роман, где изображается почти исключительно более грубая и более взбудораженная сторона жизни, где скорее важна цель, а не субъект, означает реакцию на злоупотребления темой любви в художественной литературе. Этот один аспект жизни, доведенный до ортодоксальности, кончающийся традиционным браком, стал до того заезженным, что почти исчерпал себя. Поэтому стоит ли удивляться, что порой возникает тенденция впасть в другую крайность и воздать этому любовному аспекту менее, чем он того заслуживает в делах мужчин. В английской художественной литературе девять из десяти романов трактуют любовь и брак как альфу и омегу всего. Но из нашего опыта мы знаем, что это может быть и не так. На жизненном пути обыкновенного человека брак — это эпизод, хотя и имеющий важное значение, но лишь один из ряда эпизодов. Такой человек подвержен влиянию многих сильных возбуждающих факторов. К числу их относятся его занятие в жизни, его амбиции, дружеские отношения с другими людьми, его борения с постоянно возникающими опасностями и трудностями, когда подвергаются испытанию его мудрость и смелость. Очень часто любовь в его жизни играет подчиненную роль. Как много людей так и проживут на свете, вообще не зная, что такое любовь. Она внезапно обрушивается на нас, вместо того чтобы постоянно осознаваться нами как превалирующая и крайне важная реальность жизни. Поэтому существует отнюдь не неестественная тенденция среди писателей определенной школы, где Стивенсон, безусловно, главенствует, совершенно избегать того источника интереса, которым так злоупотребляли и в использовании которого так переусердствовали. Если все ухаживания будут похожи на то, что происходит между Ричардом Феверелом и Люси Десборо, тогда и в самом деле для нас в такой книге не будет ничего нового. Но для того, чтобы опять привлечь внимание, любовная страсть должна быть описана большим художником, который обладает смелостью нарушить условности и вдохновлять которого будет сама жизнь.

Использование новейших и удивляющих видов речи — один из самых очевидных приемов Стивенсона. Никто другой не обращается с прилагательными с таким умением и такой разборчивостью. У Стивенсона нет и страницы, где бы нам не встретились слова и выражения, своей новизной вызывающие в нас приятное чувство удивления и все же выражающие нужное значение с замечательной краткостью. Например: „Он обшаривал меня глазами“. Начать цитировать Стивенсона — дело весьма рискованное, поскольку примерам несть числа и каждый из них наводит на мысль о другом. Случается, что автор терпит неудачу, но крайне редко. Думается, выражение „мгновенный взгляд“ отнюдь не напрашивается в качестве синонима „небрежный взгляд“, а слово „прыскать“ вместо „хихикать“ как-то режет слух, хотя тут можно сослаться на авторитет Чосера.

Следующим по порядку можно считать удивительное умение Стивенсона затаенно улыбаться, что приковывает внимание и стимулирует воображение читателя. Например: „Голос у него был хриплый, как скрип заржавленного замка“, или „Я увидел, как она пошатнулась, словно ветер согнул ее“, или „Смех его прозвучал так фальшиво, словно надтреснутый колокол“, или „Лицо у него стало красным, а охрипший каркающий голос дрожит, как натянутый канат“. Ничто не производит большего впечатления, чем эти правдоподобные и обыденные сравнения.

Однако самая характерная черта Стивенсона — это умение наиболее лаконично сказать именно те немногие слова, которые и запечатлеваются в сознании читателя. Писатель заставляет вас увидеть изображаемое им более ясно, чем если бы это происходило в действительности на ваших глазах. Вот несколько таких словесных картин, взятых наугад среди множества им подобных:

„Внизу я нашел крупного, просто одетого мужчину, закутанного в морской плащ, обличавший его недавнее прибытие на корабле; а неподалеку от него стоял Макконнэхи, разинув рот от изумления и взявшись рукой за подбородок, как тупица перед трудной задачей“.

„И таков был ребячливый задор Стюарта, что он бежал за нами больше мили, и я не мог удержаться от смеха, когда, обернувшись, увидел его на вершине холма. Он держался за левый бок, сердце у него чуть было не лопнуло от быстрого бега“.

„Когда Баллантрэ обернулся ко мне, лицо у него было в морщинах, кожа обтягивала челюсти, как у человека, близкого к голодной смерти. Он не говорил ни слова, но все в нем выражало один вопрос“.

„Если вы сомневаетесь, посмотрите на него, посмотрите, как он корчится и давится смехом, как изобличенный вор“.

Что еще может произвести на вас более неотразимое впечатление, чем подобные фразы?

О характерных и самобытных методах Стивенсона при создании им художественных произведений можно сказать куда больше. Как не столь уж значительный момент следует отметить, что Стивенсон первый создал образ, который можно назвать образом злодея-урода. Конечно, мистер Уилки Коллинз описал одного джентльмена, у которого не только не было конечностей, но которому в довершение невыносимые страдания причиняло имя Мизерри-мус Декстер. Но Стивенсон прибегает к этому приему столь часто и с таким впечатляющим результатом, что можно считать, будто это его собственное изобретение. Не говоря уже о мистере Хайде, поистине являющемся олицетворением уродства, у Стивенсона есть еще страшный слепой Пью, Черный Пес без двух пальцев на левой руке, одноногий Долговязый Джон и зловещий законоучитель, который стреляет на звук и сокрушает все вокруг своим посохом. В повести „Черная стрела“ мы также встречаем другое отвратительное существо, которое бредет, нащупывая дорогу палкой. Нередко используя подобный прием, Стивенсон делает это столь мастерски, что всегда достигает желаемого эффекта.