Искатель. 1961–1991. Выпуск 2 - Иннес Хэммонд. Страница 39

Он стоял ко мне спиной. Освободив петлю, он подтянул ее к каменному выступу и таким образом «привязал» судно к рифу, а слабо натянутый трос с легким плеском упал в воду.

Наконец он заметил меня. Некоторое время он смотрел в мою сторону, а затем сел на плотик и поплыл к «Мэри Диар». Прилив набирал силу и двигался со скоростью трех узлов. То ли Хиггинс устал, то ли раздумал, но внезапно он повернул обратно и стал отчаянно грести в направлении Грюн-а-Крока. Дойдя до скал, он вылез из плотика и, скрючившись, сел на камень. Некоторое время он смотрел на судно, потом голова его упала на колени, и весь он как-то сник.

Стук помпы внезапно стал замирать и смолк. Оказывается, ее выключил Петч.

— Нам придется затопить корабль, — раздался рядом его голос. — Это все, что нам осталось.

Но затопить судно теперь было невозможно. Каждое отверстие, каждая щель его были надежно заварены, даже вход в машинное отделение.

— Ну что ж, будем надеяться на лучшее, — ответил я.

Петч засмеялся.

— Шторм с запада принесет с собой прилив. На высокой воде судно всплывет. Внутри воды нет, кроме как в двух носовых трюмах, — голос его звучал хрипло, надтреснуто, — ну ладно, давай лучше поищем какую-нибудь еду.

На камбузе было темно и удушливо. До нас здесь побывали и море и французы. Не осталось ни одной консервной банки. Правда, шкаф был набит хлебом, но он превратился в клейкую массу. Было и мясо, но оно покрылось тонким слоем плесени; было и масло, но оно перемешалось с илом и песком. Мы нашли только сыр, который оказался довольно свежим внутри, банку полузасохшей горчицы, несколько соленых огурцов и разбитую склянку с остатками джема. Мы проглотили все это с волчьей жадностью, а потом стали обшаривать салон, офицерские каюты и помещения команды. Нашли слипшуюся массу, бывшую прежде конфетами, банку имбиря и под койкой кочегара обнаружили самое ценное — две банки говяжьей тушенки. Свою добычу мы отнесли в боцманскую каюту на полуюте, съели ее, а потом молча сидели, прислушиваясь к вою усиливающегося ветра.

Шторм налетел вместе с изменением направления прилива, и вскоре волны, бившие в борт, стали достигать палубы мостика; под ногами зашевелилась корма. Выглянув за дверь, я увидел голубой плотик, прыгавший на волнах с подветренной стороны Грюн-а-Крока.

К середине дня шторм набрал полную силу. Волны всей своей многотонной тяжестью обрушивались на носовую часть, и с каждым ударом палуба мостика окутывалась тучей брызг и белой пены. Корпус судна трясло как в лихорадке. Рифы Минки постепенно скрывались под пенными бурунами прилива.

Еще раз я увидел Хиггинса примерно за два часа до наступления высшей точки прилива. «Мэри Диар» стала всплывать. Ее днище со скрежетом терлось о донную гальку, а рифы Грюн-а-Крока почти исчезли в кипящей пене. Хиггинс спускался с вершины скалы к своему плотику. Я видел, как он взобрался на него и взялся за весла. Затем налетел шквал, размыл очертания рифа и скрыл от меня Хиггинса за пеленой брызг и дождя.

С тех пор Хиггинса я больше не видел, да и никто больше не видел. Возможно, он рассчитывал добраться до «Мэри Диар», а может быть, надеялся достичь суши на своем плотике. Так или иначе, выбора у него не было: при высокой воде Грюн-а-Крок заливало полностью.

Наша каюта на полуюте была размером десять футов на шесть, со стальными стенами, койкой, обломками мебели и окном без стекла. В ней было сыро и холодно. Но мы выбрали ее в качестве убежища потому, что она находилась в самой верхней части кормы, а именно кормовая часть судна сохраняла плавучесть.

Длительное время мы как бы прислушивались к движениям судна, содрогавшегося под ударами волн. Но теперь стал слышен шорох киля по каменистому дну. Внезапно брызги перестали достигать окна, дверь с треском распахнулась. «Мэри Диар» приподнялась над своим каменным ложем и развернулась по ветру.

Я выглянул наружу и увидел, что теперь Грюн-а-Крок находился от нас уже не с левого борта, а с правого. Качка стала более плавной, а высоко поднятая корма превратилась как бы в парус, который развернул судно носом К волне. Судну вернулась плавучесть, оно двигалось, так как Грюн-а-Крок медленно исчезал из виду.

— Мы плывем! — заорал я во все горло. — Плывем! И если только нам удастся дойти до Лe-Соваж, все будет в порядке!

Петч взглянул на меня, но на мою радость никак не прореагировал.

— Должно быть, прилив подходит к своей высшей точке, — заметил он.

Я кивнул в знак согласия. Но тут меня осенило: достигнув высшей точки, прилив в течение целых шести часов будет отходить на запад, а потому потащит нас обратно к Минки, и, когда вода спадет, мы снова окажемся на рифах мелководья. «Боже мой!» — прошептал я, вошел в каюту и повалился ничком на койку.

Положение было катастрофическим — мы ничего не могли поделать, ничем не могли себе помочь.

…Мы двигались в потоке белой пены. Не знаю, спал ли я или просто лежал на койке в полубессознательном состоянии, но от внезапного сильного толчка я свалился на пол. В носовой части раздался страшный треск, потом скрежет, словно острые рифы разрывали днище и потрошили внутренности судна. Грохот моря усилился, стал подавляющим. Я продолжал лежать там, куда меня сбросило, и мне показалось, будто острые зубы рифов вспарывают мне живот.

Я поднялся на ноги, но пол каюты сильно накренился; меня швырнуло к двери, и я больно ударился о переборку, вывихнув руку. Но боль уже не играла роли, ибо я увидел, что стало с судном. Оно лежало на боку, подставив палубу со всеми надстройками напору прибоя. Мостик превратился в бесформенную массу исковерканного железа, дымовая труба исчезла, передняя мачта переломилась пополам, и обломок ее повис на тросах деррика, а над всей его носовой частью бились, кипели и безумствовали волны.

Петч лежал, привалившись к стальной переборке каюты.

— Когда оно… — крикнул я, и слова застряли у меня в горле.

— Пойдет ко дну?

— Да. Когда?

— Черт его знает.

После этого мы не разговаривали и продолжали оставаться там, где нас застал удар, окоченевшие, изможденные, ожидая момента, когда пенистая поверхность моря обнажит скрытые под ней рифы. Мы слушали звуки агонии судна — треск, скрежет, удары металла о металл. А затем останки судна, как бы освободившись от лишнего веса, зашевелились, чуть-чуть всплыли и с ужасающим стоном поползли по верхушкам скал. Теперь мы увидели развороченный левый борт, через пробоину в котором стал вываливаться груз. В воду упали и поплыли тюки с хлопком. А затем волны легко подхватывали ящики, в которых должны были находиться тяжелые авиационные двигатели, и разбивали их в щепки о ближайшие скалы.

— Смотри! — закричал Петч, схватив меня за руку. В отверстии в борту показался ящик. Волна разбила его, и содержимое посыпалось в воду. Что это было — непонятно. Освещение было слабым. Но ясно было одно — это не был авиамотор.

— Ты видел? — Он отпустил мою руку и указал в том направлении. Но возбуждение его улеглось, ибо в этот момент раздался треск, и через всю ширину судна прошла трещина, разорвавшая трап и отделившая корму от остальной части. Гайки и заклепки лопались с треском ружейных выстрелов, а стальные плиты рвались, как коленкор. Трещина росла — ярд, два… Но тут «Мэри Диар» окутал ночной мрак. К этому времени вода спала, обнажив рифы, море затихло, и обломки застыли неподвижно.

Мы вернулись в каюту и закутались во влажные одеяла. Мы не разговаривали — может быть, спали, не помню. У меня вообще не осталось воспоминаний от той ночи. Словно провал в памяти. Чувства страха я не испытывал. Кажется, даже холода я не ощущал. Я достиг такой степени физического и умственного истощения, которая выходила за пределы всяких чувств.

Однако я запомнил рассвет. В памяти осталось ощущение чего-то необычного. Мне показалось, что кто-то зовет меня. В глаза ударил яркий солнечный свет, и надо мной склонилось чье-то лицо: потное, заросшее черной бородой, с плотно обтянутыми кожей скулами и с глубоко запавшими глазами.