Мы - живые - Рэнд Айн. Страница 20

— Как ты, Кира? Рад тебя видеть. Я очень рад тебя видеть… Это? Всего лишь старые часы. Ничего особенного. Я купил их Марусе на ее день рождения… ее первый день рождения после того, как мы поженились. Она увидела их в музее. Ей очень понравились именно эти и никакие другие. Мне пришлось провести кое-какую дипломатическую работу. Потребовалось высочайшее повеление, чтобы позволили продать их из музея… Они больше не ходят. Мы и без них обойдемся.

Он прервался, чтобы с надеждой взглянуть на толстую крестьянку, которая пялилась на часы, почесывая шею. Но когда она наткнулась на глаза Василия Ивановича, то развернулась и заспешила прочь, поднимая свои тяжелые юбки высоко над валенками.

Василий Иванович зашептал Кире:

— Видишь, это совсем не веселое место. Я чувствую такую жалость ко всем этим людям, продающим здесь последние свои пожитки и которым уже нечего ждать от жизни. Я — это другое дело, мне все равно. Какая разница, двумя безделушками больше или меньше? Придет время, и я накуплю кучу новых. Но у меня есть нечто, что я не могу продать и не могу потерять, и национализировать это нельзя. У меня есть будущее. Живое будущее. Мои дети. Ты знаешь, Ирина — она умнейший ребенок. Она всегда была первой в школе; если бы она закончила ее в старые времена, то получила бы золотую медаль. А Виктор? — Постаревшие плечи энергично выпрямились, словно у солдата на параде. — Виктор необычный молодой человек. Я не встречал молодого человека умнее Виктора. Конечно, мы иногда расходимся в суждениях, но это потому, что он молод и не совсем еще все понимает. Запомни мои слова: Виктор в будущем станет большим человеком.

— А Ирина обязательно станет знаменитой художницей, дядя Василий.

— Кира, а ты читала газеты сегодня утром? Ты только посмотри на Англию. Через месяц или два…

Толстый прохожий в котиковой шапке остановился и оценивающе прищурился на сакские часы.

— Я дам вам пятьдесят миллионов за них, гражданин, — отрезал он, указывая на часы коротким пальцем в кожаной перчатке. На эти деньги нельзя было купить и десяти фунтов хлеба.

Василий Иванович заколебался. Он грустно посмотрел на небо, начинающее краснеть над домами, на длинную вереницу теней на тротуаре, которые поспешно, безнадежно всматривались в каждое проходящее лицо.

— Ну что же… — пробормотал он.

— Да вы что, гражданин, — повернулась к мужчине Кира, ее голос прозвучал неожиданно резко, склочно, словно у негодующей домохозяйки, — пятьдесят миллионов? Я только что предложила этому гражданину шестьдесят — и он их не продал. Я намерена предложить…

— Семьдесят пять, и я забираю их, — сказал незнакомец. Василий Иванович тщательно пересчитал банкноты. Он даже не взглянул вслед исчезающим в толпе часам, покачивающимся у тучного бедра. Он смотрел на Киру.

— Дитя, где ты научилась этому?

Она засмеялась.

— При необходимости можно научиться чему угодно. Затем они расстались. Василий Иванович заторопился домой.

Кира продолжила поиски портфеля.

Василий Иванович пошел пешком, чтобы не тратить деньги на проезд. Темнело. Снег медленно, равномерно падал на дорогу, приберегая скорость для долгой зимы. Толстая белая пена росла у обочин тротуаров.

На углу пара человеческих глаз посмотрела вверх на Василия Ивановича откуда-то с высоты его живота. Глаза принадлежали молодому, чисто выбритому лицу; ноги того тела, которому принадлежало лицо, казалось, провалились до самых коленей сквозь тротуар. Василий Иванович с трудом осознал, что у тела не было ног, что оно заканчивалось двумя обрубками, закутанными в грязные лохмотья. Остаток тела носил аккуратно залатанную форму офицера Императорской армии; один из рукавов был пуст; в другом была рука и ладонь; ладонь безмолвно держала газету на уровне колен прохожего. На лацкане формы Василий Иванович заметил узкую оранжево-черную ленту Георгиевского креста.

Василий Иванович остановился и купил газету. Она стоила пятьдесят тысяч рублей; он отдал банкноту в миллион.

— Извините, гражданин, — сказал офицер мягким, вежливым голосом, — у меня нет сдачи.

— Оставьте себе, — грубовато пробормотал Василий Иванович. — Я все равно останусь вашим должником.

И, не оглядываясь, он побрел домой.

Кира сидела на лекции в институте. Аудитория не отапливалась. Студенты сидели в пальто и шерстяных рукавицах, некоторые прямо на полу в проходах, поскольку аудитория была переполнена.

Чья-то рука осторожно приоткрыла дверь; мужская голова просунулась в щель и бросила быстрый взгляд на стол профессора. Кира узнала шрам на правом виске. Это была лекция для начинающих, и он никогда их не посещал. Видимо, он заглянул в аудиторию по ошибке. Он уже почти совсем убрал голову, и тут заметил Киру. Он зашел внутрь, бесшумно прикрыл дверь и снял кепку. Она краем глаза следила за ним. В проходе у двери было свободное место, но он тихо пробрался к ней и сел на ступеньки у ее ног.

Она не могла удержаться от искушения взглянуть вниз. Он молча поклонился, с едва заметным намеком на улыбку, и повернулся с серьезным выражением лица к столу профессора. Он сидел тихо, скрестив ноги, одна рука неподвижно лежала на колене. Кисть, казалось, состояла лишь из костей, кожи и сухожилий. Она заметила, какие впалые у него щеки, как остры углы его скул. Его кожанка была более военной, чем пушка, и более коммунистической, чем красный флаг. Он ни разу не поднял на нее глаз.

Когда лекция закончилась и множество нетерпеливых ног загрохотало в проходах, он поднялся, но не поспешил к двери, а повернулся к Кире.

— Как настроение сегодня? — спросил он.

— Удивлена, — ответила она.

— Чем?

— С каких пор сознательные коммунисты теряют время, слушая лекции, которые им не нужны?

— Сознательные коммунисты не жалеют времени, чтобы разобраться в том, чего они не понимают.

— Я слышала, что у них есть много более действенных путей удовлетворения любопытства.

— Они не всегда хотят использовать их, — тихо ответил он, — так что приходится многое самим для себя узнавать.

— Для себя? Или для партии?

— Иногда для обоих. Но не всегда.

Они уже вышли из аудитории и шли вместе по коридору, когда сильная рука шлепнула по спине Киры и она услышала смех, который явно звучал слишком громко.

— Так, так, так, товарищ Аргунова! — прокричала в лицо Кире Товарищ Соня. — Какой сюрприз! И тебе не стыдно? Прогуливаешься с товарищем Тагановым, самым красным коммунистом в наших рядах?

— Боишься, что я испорчу его. Товарищ Соня?

— Испортишь? Его? Не выйдет, дорогая, не выйдет. Ну ладно, пока. Должна бежать. У меня три митинга в четыре часа — и на все пообещала прийти!

Короткие ножки Товарища Сони гулко промаршировали по коридору, ее рука крутила тяжелый портфель, словно ранец.

— Вы идете домой, товарищ Аргунова? — спросил он.

— Да, товарищ Таганов.

— И вам безразлично, что вы будете скомпрометированы, если вас увидят в обществе очень красного коммуниста?

— Совсем нет — если ваша репутация не будет запятнана тем, что вас увидят с очень белой дамой.

Снег на улице смешался с грязью под бесчисленными спешащими ногами. Грязь смерзалась острыми, рваными клочьями. Он взял руку Киры, взглянув на нее с молчаливым вопросом — можно ли? Она ответила кивком.

Они шли молча. Затем она подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась.

— Я думала, коммунисты никогда не делают ничего, кроме того, что они обязаны делать.

— Странно, — улыбнулся он, — я, должно быть, плохой коммунист. Я всегда делаю только то, что хочу.

— А как же ваш революционный долг?

— Для меня нет такой вещи, как долг. Если я знаю, что дело правое, мне хочется его делать. Если дело не правое, я не хочу его делать. Но если дело правое, а мне не хочется его делать — значит, я не знаю, что правильно, а что нет; и значит, я не мужчина.

— Разве вам никогда не хотелось чего-нибудь исключительно потому, что просто хочется?