Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 42

В день, когда ребенок толкнулся в первый раз, я вернулась в голубую комнату. Я тащила сумку через весь город туда, где оставила машину, а потом поехала к дому Натальи. Открыв входную дверь, в три приема отнесла вещи наверх. Дверь в комнату Натальи была открыта, и я встала над ее кроватью, глядя, как она спит. Недавно она покрасила волосы, и на белой наволочке расплылись розовые пятна. Она пахла сладким вином и гвоздикой и не шевелилась. Тогда я ее растормошила.

– Он был здесь? – спросила я.

Наталья прикрыла глаза рукой и вздохнула:

– Да, недели три назад.

– Что ты сказала?

– Что тебя нет.

– Не соврала.

– Да уж. А где ты была?

Я не ответила.

– Ты сказала, что я продолжаю платить за квартиру?

Сев на кровати, она покачала головой.

– Я не была уверена, что деньги от тебя. – Она положила мне руку на живот. Если еще пару недель назад меня можно было принять просто за толстую, теперь я выглядела определенно беременной. – Рената мне сказала, – проговорила она.

Ребенок снова толкнулся. Его пальцы и стопы уперлись в мои внутренние органы, царапая стенки печени, сердца и селезенки. Почувствовав рвотные позывы, я бросилась на кухню, и меня стошнило в раковину. Я опустилась на пол. Тошнота подступала и уходила в такт движениям ребенка. Я думала, что ранний токсикоз уже позади, и также надеялась, что давно преодолела отвращение, возникавшее каждый раз, когда меня кто-то касался. Видимо, одна из причин все еще действовала.

Значит, Рената все рассказала Наталье. Если так, она могла рассказать и Гранту. Ухватившись за ящики шкафа, я поднялась, и меня снова вырвало в раковину.

В витрине «Бутона» висела новая табличка. Часы работы стали короче, а в воскресенье магазин не работал. Я приехала вечером, и в торговом зале было темно, дверь заперта, хотя должно было быть еще открыто. Я постучалась, и когда Рената не открыла, постучалась еще раз. Ключ был у меня в кармане, но я им не воспользовалась. Села на крыльцо и стала ждать.

Рената пришла через пятнадцать минут, неся в руке буррито в серебристой фольге. Свет отражался от блестящей поверхности, и по стенам домов, мимо которых она проходила, прыгали зайчики. Я не посмотрела ей в глаза, даже когда она встала напротив. Изучала свои ботинки, которые, к счастью, было еще видно под пузырем живота.

– Сказала ему? – спросила я.

– А он не в курсе?

Тон Ренаты был настолько потрясенным и осуждающим, что я откинулась назад, как от удара, и упала со ступеньки на тротуар. Рената поддержала меня, положив руку на плечо. Подняв голову, я увидела, что ее глаза добрее ее слов.

Рената кивнула на мой живот:

– Когда?

Я пожала плечами. Я понятия не имела, да и какая разница? Когда родится, тогда родится. К врачу все равно не пойду и в больнице рожать не буду. Рената, кажется, поняла меня без слов.

– Мама тебе поможет. Бесплатно. Она считает, что ради этой работы пришла на эту землю.

Я мысленно представила те же слова, только в устах мамаши Марты: та произносила их с более сильным акцентом, обнимая меня. Я потрясла головой.

– Тогда что тебе надо? – спросила Рената. В коротких, отрывистых словах скользило раздражение.

– Хочу работать, – сказала я. – И чтобы ты не говорила Гранту, что я вернулась и собираюсь рожать.

Рената вздохнула:

– Он заслуживает того, чтобы знать.

Я кивнула:

– Знаю. – Грант, в отличие от меня, заслуживал многого. – Но ты же не скажешь?

Рената покачала головой:

– Нет. Но врать ради тебя не стану. Я не возьму тебя на работу, если Грант будет каждую субботу спрашивать, не вернулась ли ты. Врать я никогда не умела, и учиться на старости лет не хочу.

Я села на тротуар, и Рената присела рядом. Я послушала пульс под ремешком часов – он был едва различимым. Другую работу мне не найти. Даже до беременности вероятность этого была ничтожна, а уж в нынешнем, с каждым днем все более заметном состоянии это невозможно. Накопления рано или поздно кончатся. Я не смогу себя прокормить, а дети, как известно, славятся тем, что уход за ними встает в копеечку.

– И что мне делать? – На место отчаяния пришла злоба, но Рената не дрогнула.

– С Грантом поговори, – ответила она.

Я встала.

– Подожди, – сказала она, открыла магазин и кассу. Подняв ящик, достала тонкий красный конверт и стопку двадцатидолларовых купюр.

Вышла на улицу и отдала мне деньги.

– Выходное пособие. – Я не сосчитала деньги, зная, что там намного больше, чем я заслуживаю. Когда я убрала их в рюкзак, она протянула мне конверт и буррито, который так и не открыла. – Белки, – сказала она. – Мама всегда говорила, что они нужны беременным. Так у ребенка развивается мозг. Или кости – точно не помню.

Я поблагодарила ее, повернулась и пошла вниз по улице.

– Удачи, – крикнула она мне вслед.

Остаток дня я просидела в голубой комнате, сражаясь с приступами тошноты под кувырки ребенка. Красный конверт на белом меховом ковре был похож на расплывшееся пятно крови; я сидела напротив него, скрестив ноги, и не могла решить, распечатать его или сунуть под ковер и забыть навсегда.

Наконец решила, что должна знать, что внутри. Будет трудно читать написанное Грантом, но еще труднее дожить до конца беременности, не зная, догадался ли он о причине моего внезапного ухода.

Но, открыв конверт, я увидела совсем не то, что ожидала. Это было приглашение на свадьбу Бетани и Рэя в первую неделю ноября на Оушн-Бич. Меньше чем через две недели. Я приглашена в качестве гостя, писала Бетани на обороте, но не соглашусь ли я также заняться цветами? Больше всего ей сейчас нужно постоянство, второе по важности – страсть. Сакура точно не подойдет, подумала я, поморщившись при мысли о том дне в комнате Кэтрин.

Внизу Бетани написала свой номер телефона и попросила позвонить в конце августа. Август давно прошел, наверняка она нашла другого флориста, но попытка не пытка, решила я. Свадьба Бетани была единственным возможным источником дохода в эту долгую бездеятельную зиму.

Бетани сняла трубку после второго звонка и, услышав мой голос, ахнула:

– Виктория! А я уже отчаялась. Нашла другую женщину, но теперь откажусь, и плевать на залог.

Они с Рэем готовы встретиться со мной завтра же, сказала она. Я объяснила, где живу.

– Надеюсь, ты придешь на свадьбу, – сказала она, прежде чем повесить трубку. – У нас все началось с твоего букета.

– Конечно, – ответила я. И подумала, что надо бы взять с собой что-то вроде визитных карточек.

Я спросила у Натальи разрешения принять Бетани и Рэя внизу, и та согласилась. Встав пораньше, пошла на блошиный рынок в южном Сан-Франциско и купила карточный столик и три складных стула. Они поместились в машину: откидную дверь я привязала веревкой. Кроме мебели я купила розовую хрустальную вазу, надколотую в незаметном месте, за доллар, и белую кружевную скатерть с розовой каймой – за три. Завернув вазу в скатерть, переулками поехала домой.

Перед приходом Бетани и Рэя я поставила карточный столик в пустой комнате. Накрыв его кружевной скатертью, водрузила в центр хрустальную вазу, полную цветов из моего сада в Маккинли-сквер. Рядом стояла голубая коробка с картотекой. В ожидании, когда дверь откроется, я несколько раз проверила, по алфавиту ли расставлены карточки. Наконец на пороге появились Бетани, более прекрасная, чем когда-либо, и Рэй, более красивый, чем я его представляла. Они будут видной парой, подумала я и представила длинные гроздья жимолости на белом песке.

Бетани бросилась ко мне с раскрытыми объятиями, и я позволила себя обнять. Живот, как мяч, встал между нами. Она посмотрела вниз, ахнула и положила на него руки. Я невольно подумала, сколько раз мне придется терпеть это в последующие месяцы, как от знакомых, так и от чужих на улице. Видимо, на беременных негласные правила этикета о личном пространстве не распространялись. Мне это не нравилось почти так же, как и ощущение, что меня трогают внутри тела.