Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 55

И вдруг эти синяки подсказали мне безошибочный выход, план, который избавлял меня от необходимости смотреть в несчастные глаза Элизабет. Это был способ избежать чувства вины и сожаления, возможность никогда не возвращаться на сожженный виноградник. Я не могла взять на себя ответственность за причиненную Элизабет боль. И знала, что никогда не смогу. Дело было не только в пожаре; целый год я совершала один проступок за другим, и некоторые из них были незначительными, но остальные простить было нельзя. А Элизабет изменилась, став моей матерью. Через год после того, как я приехала в ее дом, она стала совсем другой, более мягкой и восприимчивой к боли. И если я останусь в ее жизни, она будет страдать всегда. А она этого не заслуживала. Ни на секунду.

Медсестра вышла в коридор. Мередит закрыла дверь тесной палаты, и мы остались одни.

– Она тебя била? – спросила она.

Я закусила губу до крови. Сглотнула кровь вперемешку со слюной. Мередит смотрела на меня не мигая. Я сделала глубокий вдох. Вперившись взглядом в дырочки на звукоизоляционных панелях, я дала единственно возможный ответ на ее вопрос – тот, который она ожидала услышать.

– Да, – ответила я.

Мередит кивнула и вышла.

Одно слово, и все было кончено. Элизабет пыталась пробиться ко мне, но я не хотела ее видеть. Мередит и медсестры оберегали меня.

В ту ночь мне впервые приснился огонь. Во сне надо мной склонилась плачущая Элизабет. Ее вой был почти звериным. Я пыталась бежать к ней, но ноги как будто приклеились к земле, словно вросли в почву. Она кричала, и в голосе ее была сплошная боль. Мое тело обуглилось дочерна, и я не успела понять, что она кричит «я люблю тебя», повторяя это снова и снова. И это было куда хуже, чем слышать ее плач.

Я проснулась в испарине, мокрая от пота.

Две недели я пролежала в больнице с маститом. Когда приехала «скорая», температура у меня была сорок с половиной. Она упала лишь через три дня, после курса антибиотиков. Когда я выздоровела, врачи сказали, что такого в их практике еще не было. Среди кормящих матерей мастит был распространенным и болезненным заболеванием, но легко излечивался. Однако в моем случае воспаление распространилось почти на все тело. Кожа на груди покрылась чешуйками и стала отслаиваться; то же случилось и с кожей рук, шеи и бедер. Мой случай был уникальным, сказали врачи. И велели поблагодарить Наталью за то, что та вызвала «скорую» и, возможно, спасла мне жизнь.

Но Наталья уехала, да если бы и нет, я вряд ли стала бы ее благодарить. Даже после того, как горячка прошла, тоска по дочери буквально сжигала меня изнутри, и я дважды просила врачей измерить мне температуру, прежде чем меня выписали из больницы. Я не верила, что показания термометра верны. Мое лицо, грудь, руки и ноги пылали от желания ее увидеть.

Я взяла такси, вернулась в пустую квартиру и вызвала мастера, чтобы тот сменил замки. Если Наталья вернется, сделаю ей ключ. Но до тех пор ни Марта, ни Рената, взявшие в привычку приходить без стука, не смогут зайти, если им в голову взбредет повидаться с ребенком. У меня не было сил признаваться в том, что я сделала.

Мамаша Марта пришла в тот же день. Она стучала так, что я уж подумала, стеклянная дверь не выдержит. Я выглянула из окна комнаты Натальи, но вниз не спустилась. Вечером пришла Рената; та барабанила в дверь еще сильнее и бросила в окно второго этажа камень. Я не подала виду, что дома кто-то есть. На следующее утро в дверь постучали по-другому, спокойнее, и, пробудившись ото сна, я поняла, что вернулась Марлена. Пора было снова браться за работу. Ей я решила сказать правду.

Спотыкаясь, я спустилась по лестнице и прищурила глаза на ярком свету. Марлена в нетерпении ворвалась в дом.

– Как она, наверное, выросла! – воскликнула она. – Как ты ее назвала? – Она взлетела по лестнице; я медленно шла следом. Поднявшись на второй этаж, я увидела, что Марлена кругами ходит по гостиной; постепенно до нее дошло, что в квартире пусто. Она взглянула на меня, и в глазах ее был один-единственный вопрос.

– Не знаю, как назвали, – ответила я на вопрос, что она задала прежде, вслух; однако невысказанный повис в воздухе. – Я ее никак не назвала. – Марлена так и смотрела на меня, и ее взгляд спрашивал все о том же: где она?

Я заплакала. Она подошла ко мне и ласково положила руку на плечо. Я очень хотела ей все рассказать. Объяснить, что малышка в безопасности, что ее любят и, возможно, она даже счастлива.

Прошли минуты, прежде чем я смогла заговорить, и тогда я рассказала обо всем просто, без прикрас. Я оставила дочь с отцом, который ее и вырастит. Я не смогла стать хорошей матерью, как хотела. Боль утраты была невыносимой, но я приняла лучшее решение в интересах дочери.

– Пожалуйста, – сказала я, закончив рассказ, – давай больше не будем о ней говорить. – В углу комнаты лежали коробка с салфетками и мой ежедневник. На листке бумаги я составила короткий список и отдала его Марлене вместе с деньгами.

– До завтра, – проговорила я. Мне хотелось, чтобы она осталась, но я не остановила ее, заползла в голубую комнату и заперла дверь.

Я облегчила душу, и это помогло мне быстро уснуть.

Наутро меня разбудил не тихий стук Марлены, а резкий – Ренаты. Я накрыла голову подушкой, но ее голос проник сквозь слой пуха.

– Я никуда не уйду, Виктория, – кричала она. – Я встретила Марлену на цветочном рынке – и знаю, что ты здесь. Если не откроешь, я буду сидеть под дверью, пока она не придет, и войду вместе с ней.

Мне ничего не оставалось, как выйти к ней. Я больше не могла прятаться. Спустившись на первый этаж, я отперла стеклянную дверь и приоткрыла ее на дюйм.

– Что тебе нужно? – спросила я.

– Я видела ее, – сказала Рената. – Утром, на рынке. Я думала, ты уехала и забрала ее, а нам не сказала куда. Но сегодня я увидела ее у него на руках.

Мои глаза заблестели от слез, и я подняла плечи, тем самым спрашивая, что она от меня хочет.

– Ты сказала ему? – спросила Рената. – И отдала ему ребенка?

– Ничего я ему не сказала, – ответила я. – И ты не говори. Никогда. – Я громко сглотнула слюну.

Рената, кажется, успокоилась.

– Она выглядела довольной, – проговорила она. – А Грант – усталым. Но…

– Пожалуйста, – сказала я и уменьшила щель в двери, – не рассказывай мне ничего. Я не вынесу.

Я закрыла дверь и заперла ее на замок. Мы с Ренатой в тишине стояли по разные стороны стекла. Оно было тонким и не препятствовало разговору, но мы все равно молчали. Рената посмотрела мне в глаза, и я не отвела взгляд. Я надеялась, что она увидит мою тоску, одиночество и отчаяние. Было тяжело отдать ребенка. Но если Рената будет постоянно рассказывать мне о малышке, станет еще тяжелее. Она должна понять, что я смогу пережить последствия своего выбора, лишь если постараюсь забыть.

Подъехала Марлена на моей машине; кузов был откинут, цветы еле умещались на заднем сиденье. Марлена принялась выгружать их и вдруг заметила нас с Ренатой.

– Все в порядке? – спросила она. Рената взглянула на меня; я отвернулась. Рената не ответила. Развернувшись, она зашагала вверх по улице, к «Бутону», руки ее безвольно свисали по швам.

IV. Примирение

К концу года число моих клиентов выросло в геометрической прогрессии. Я брала только наличные, стопроцентную предоплату, и полуподпольный характер моей работы привлек море поклонников, которые меня боготворили. Я не давала рекламу. Достаточно было раздать несколько дюжин ирисов с карточками, и мой номер разлетелся быстрее, чем если бы я оплатила сверкающий рекламный щит на въезде в Бэй-Бридж. Наталья не вернулась с гастролей, и я расположилась в ее квартире как дома, каждый месяц отсылая владельцу здания конверт с пачкой стодолларовых купюр. В январе я отнесла Ренате карточку оптовика, и та продлила ее, не сказав ни слова. Марлена по-прежнему работала моей помощницей: следила за распорядком, отвечала на звонки, заполняла формуляры заказов и доставляла цветы. Я же занималась букетами и встречалась с клиентами на складных стульях с блошиного рынка в пустом зале первого этажа, где под ярким светом флюоресцентных ламп стояли открытые коробки с картотекой.