Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 57

Она имела в виду мою дочь. Но за долю секунду перед тем, как я догадалась, я подумала, что она говорит об Элизабет, и поняла, что сейчас мне нужно именно это. Я знала, где она живет, и знала, как туда доехать. Пусть уже поздно мне быть ее дочерью, но не поздно извиниться за то, что я сделала.

Когда я сразу не ответила, Марлена взглянула на меня, и в ее глазах была надежда. Но я покачала головой. Я просила ее не упоминать больше о моей дочери, и она почти год держала обещание.

– Пожалуйста, не надо, – сказала я.

Марлена уронила голову на грудь, и на секунду шея у нее пропала, как у новорожденной.

– Увидимся в пятницу, – проговорила я, повернулась и пошла наверх.

Всю ночь я представляла, как поеду к Элизабет. Длинная пыльная дорога перед домом, первые листья, появляющиеся из почек, так и стояли у меня перед глазами. Я видела прямоугольную тень, которую отбрасывал белый дом с осыпающейся штукатуркой в свете вечернего солнца; слышала скрип ступеней под своими шагами. Элизабет в моих мечтах сидела за кухонным столом, сложив руки, как за партой, и смотрела на дверь, точно ждала меня все это время.

Но мои фантазии рассыпались, когда я поняла, что всего этого, возможно, больше нет. Не только виноградников, тянувшихся на сотни акров, но и стола на кухне, и двери с москитной сеткой, и всего дома. За все время, что я провела с Грантом, я ни разу не спросила, какой урон нанес пожар, и ни разу не ездила по дороге дальше ворот цветочной фермы. Я не хотела знать.

Нет, я не смогу поехать. Не смогу даже взглянуть на виноградники, не говоря уж о том, чтобы извиниться перед Элизабет. Но, загоревшись идеей, я не могла от нее отделаться. Ведь если я извинюсь перед ней, то, возможно, смогу наконец обо всем забыть. Кошмары прекратятся, и я начну спокойную жизнь в одиночестве, зная, что Элизабет приняла мое раскаяние. Свернувшись калачиком на полу голубой комнаты, я думала о том, как это осуществить. Проще всего написать письмо. Адрес я до сих пор помнила. Но я не могла написать обратный адрес на конверте, так как боялась, что Элизабет придет ко мне, а без обратного адреса она не смогла бы мне ответить. И хотя я не смогла бы жить, постоянно глядя в окно и ожидая, что у дома остановится ее старый серый фургон, мне очень хотелось знать, что бы она ответила. В письменной форме ее гнев и разочарование я бы вынесла. Возможно, это даже принесло бы облегчение после стольких лет терзаний и угрызений совести.

И вот с восходом солнца я придумала выход: напишу Элизабет письмо и укажу в качестве обратного адрес «Бутона». Хотя мы с Ренатой теперь виделись редко, она передаст мне письмо, если оно придет. Приоткрыв дверь голубой комнаты, я прислушалась, пытаясь определить, дома ли Марлена. В квартире было тихо. Я спустилась вниз, села за стол, как во время консультации, взяла листок рисовой бумаги и тонкий синий фломастер. Рука дрожала, держа фломастер над бумагой.

Сначала в правом верхнем углу я написала дату, как учила меня Элизабет. Затем дрожащей рукой – ее имя. Я не помнила, следует ли дальше поставить двоеточие или запятую, и на всякий случай поставила и то и другое; рука по-прежнему дрожала. Я взглянула на то, что написала. От волнения почерк стал неровным, он был далек от совершенства, к которому стремилась Элизабет. Скомкав первый листок, я бросила его на пол и начала сначала.

Через час бумага кончилась. Скомканные листки валялись по всей комнате. Остался последний, и я решила, что, как бы ни вышло на этот раз, его я и отправлю. При мысли о том, что черновиков больше не будет, рука задрожала еще сильнее, и мой почерк стал похож на детский, как будто я была не уверена, как пишется каждая буква. Элизабет будет разочарована. Но я продолжала, медленно и целеустремленно. И наконец написала одну строчку.

Это я устроила пожар. Прости меня.

Я жалею об этом каждый день.

Внизу я подписалась своим именем. Письмо вышло коротким, и я боялась, что Элизабет посчитает его наглым или неискренним, но больше мне сказать было нечего. Я положила листок в конверт, запечатала его, написала адрес и приклеила марку. На ней был изображен нарцисс – бело-желтый на красном фоне, а золотыми буквами было выведено поздравление с китайским Новым годом. Элизабет наверняка заметит.

Я быстро дошла до конца улицы, подняла тяжелую металлическую заслонку почтового ящика и опустила письмо, пока не передумала.

2

В начале июня я сидела на складном стуле в пустом зале, по привычке проверяя, разложены ли карточки по алфавиту, и поджидая клиентов. Я ждала пару, которая должна была пожениться в апреле следующего года, но непременно желала встретиться со мной сейчас. Невеста хотела все подобрать под цветы, от цвета салфеток до слов песни на первый танец. Мне много с кем пришлось работать за эти годы, но даже я впервые встречала невесту, которая хотела, чтобы цветы сочетались с музыкой. Встреча не предвещала ничего хорошего.

Я взглянула на часы. Без пятнадцати пять. До назначенного времени оставалось пятнадцать минут, и пора было заваривать чай. Я пила лишь крепкий чай с хризантемой, который покупала в китайском квартале; в кипящей воде лепестки хризантемы раскрывались и плавали в темной жидкости. Это придавало консультациям особый шарм, да и клиенты рассчитывали увидеть нечто подобное.

На кухне я заварила чай и выпила чашку, прежде чем спуститься вниз. Невеста уже пришла и сидела на ступеньке под стеклянной дверью. Она была одна и смотрела то вправо, то влево. В ее напряженной осанке я увидела нетерпение. Жених опаздывал или не смог прийти. Плохой знак, и невесты это знали. Успех моего бизнеса был основан на том, что я помогала лишь тем парам, чей брак обещал быть крепким. Поэтому, взглянув на нее, я сразу стала придумывать причину для отказа. Я часто отказывала парам, которые устраивали язвительные споры, разглядывая картотеку, или опаздывали; у Марлены был лист ожидания, и мы всегда могли заполнить пустующий день в календаре.

Я поставила поднос и подошла к двери. Приложив ладонь к стеклу, я вдруг замерла. На улице скрипнули тормоза. А потом прямо перед моим носом промчался старый серый фургон. За рулем сидела Элизабет. На повороте стоял запрещающий знак, и она дала задний ход, а затем свернула на перекрестке и скрылась за холмом. Я повернулась и бросилась по лестнице в старую спальню Натальи. Там я села под окном и стала ждать ее возвращения.

Не прошло и пяти минут. Ехать с пригорка было легче, чем в гору, и она быстро свернула за угол и скрылась из виду. Я сбежала по лестнице через две ступеньки и вышла на улицу. Увидев меня, невеста встала.

– Извините, – сказала она. – Он придет с минуты на минуту.

Но я поняла, что она лжет. Ее извинения звучали отрепетированно, словно теми же словами она извинялась за своего жениха уже много лет.

– Нет, – ответила я, – не придет.

Может, это чай с хризантемой так подействовал, но мне вдруг захотелось, чтобы она узнала правду. Она раскрыла рот, точно хотела возразить, но выражение моего лица ее остановило.

– Вы не станете заниматься нашими цветами, да? – Она отвернулась, и я не ответила. Ответ был ей уже известен.

Я пошла вверх по улице и вскоре увидела, что Рената идет мне навстречу. Мы встретились на полпути, как с Грантом в тот день, когда он принес жонкилии. В ее руках был светло-розовый конверт. Я взяла его дрожащими руками, села на тротуар и положила на колени. Рената села рядом.

– Кто она? – спросила Рената.

Конверт жег колени, я положила его на асфальт и вгляделась в линии на своих ладонях, точно выискивая в них ответ на ее вопрос.

– Элизабет, – тихо проговорила я.

Мы обе замолчали. Рената больше ни о чем не спрашивала, но, когда я посмотрела на нее, ее лицо по-прежнему было полно непонимания, точно я ей так ничего и не ответила. Я снова уставилась на ладони:

– Она хотела быть моей матерью.

Рената прищелкнула языком. Опустив голову, она принялась ковырять коротко остриженным ногтем металлическую полоску, замурованную в асфальте, но та не поддавалась.