Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 61

– Ты так много наготовил для одного себя? – спросила я.

– Иногда я так делаю, – ответил он. – Когда думать не могу ни о чем другом. Но сегодня я сделал ее для тебя. Когда увидел, как ты перелезла через забор, сразу пошел включать духовку.

Он отрезал обе ножки и положил их на мою пустую тарелку, после чего принялся нарезать ломтями грудку. Принес из кухни соусник с подливкой и длинный противень с запеченными овощами: там были свекла, картошка и разноцветный перец. Пока он накладывал овощи, я успела обглодать первую ножку до кости. Положила чистую кость в лужицу подливки, а Грант сел напротив.

У меня было море вопросов. Я хотела, чтобы Грант описал каждый день, прошедший с тех пор, как он нашел ребенка в выложенной мхом корзине. Хотела знать, что он чувствовал, когда впервые заглянул в глаза дочери, была ли это любовь или страх. Как случилось, что малышка теперь живет с Элизабет.

Мне хотелось расспросить его об этом, но я лишь ела курицу, яростно рвала ее зубами, точно голодала с тех пор, как Грант готовил для меня в последний раз. Я съела ножки, оба крыла и принялась за грудку. Вкус мяса в моей памяти был связан с Грантом, его поцелуями после ужина, его прикосновениями, на которые он осмеливался, лишь когда я сама просила – в мансарде большого дома и на всех трех этажах водонапорной башни. Я оставила его, его прикосновения и его ужины, и с тех пор ничто не могло мне их заменить. Когда я подняла голову, то увидела, что он смотрит, как я ем, точь-в-точь как раньше, и его взгляд говорил мне о том, что он тоже так и не смог найти мне замену.

Я доела, и курица на серебряном подносе превратилась в пирамиду костей. Я взглянула на тарелку Гранта. Трудно было сказать, притронулся ли он к еде. Я надеялась, что все-таки притронулся. Надеялась, что не умяла всю птицу целиком. Чувствуя ее вес в желудке, я позволила Гранту оттащить себя наверх. Открыв первую дверь в коридоре, он подвел меня к узкой кровати, стоявшей не вплотную к стене; над матрасом возвышалась белая деревянная перегородка. Я улеглась. Грант взял мою голову и уложил ее на подушку. Затем прошел мимо кресла и достал с книжной полки розовый альбом.

– Это Элизабет для нее сделала, – сказал он и открыл его.

На первой странице был рисунок Кэтрин: лесной орех в цвету. Его достали из папки наверху, заламинировали в прозрачный пластик и прикрепили золотыми уголками. Под ним изящным почерком Элизабет было выведено имя моей дочери – Хейзел Джонс Гастингс – и дата ее рождения: 1 марта (на самом деле она родилась в другой день). Грант перевернул страницу.

На фото Хейзел лежала в колыбели, выложенной мхом, – в точности как я ее оставила. Когда я вспомнила, как любила ее в тот момент – безграничной любовью, затмевающей все вокруг, – в животе ухнуло и глаза наполнились слезами. На следующей странице Хейзел выглядывала из-за плеча Гранта, сидя в рюкзаке; на голове у нее была белая шляпка, подвязанная лентами под подбородком. Из каждого месяца ее жизни в альбоме было по две-три фотографии: первые зубы, первая человеческая еда, первые шаги – все было запечатлено с любовью и вниманием. На снимке с первого дня рождения Хейзел сидела на высоком деревянном стуле, перед ней стоял розовый пластиковый поднос, а на нем – пирожное с одной свечой. Глазурь на пирожном была густая, с шоколадными прожилками и золотыми бусинами, в точности как на моем дне рождения, когда мы справляли его с Элизабет. У меня потекли слюнки.

Я закрыла альбом и вернула его Гранту. В нем было все, что мне нужно было знать.

– Это ее комната? – спросила я.

– Когда приезжает, – ответил он. – Обычно по воскресеньям, иногда в субботу вечером. Мне очень хочется, чтобы она здесь ночевала, но она слишком скучает без Элизабет.

Он перелез через перегородку и лег рядом со мной. Его тело было горячим, когда коснулось моей руки.

Я огляделась. Стены украшали рисунки его матери: бумажные квадраты фут на фут на белом фоне в розовых деревянных рамах. Мебель тоже была розовой, с узором из белых маргариток: кресло-качалка, прикроватный столик и книжный шкаф.

– Ты ее отдал? – спросила я, и это было не обвинение. Впервые тон моего голоса в точности передал мои эмоции: чистое любопытство без намека на осуждение.

Грант кивнул.

– Я не собирался. Я полюбил ее в ту самую секунду, как увидел. Я любил ее так сильно, что забыл о еде и о сне и забросил цветы на целый месяц.

Значит, с Грантом случилось то же самое, что и со мной: забота о ребенке поглотила его без остатка.

Он повернулся ко мне; его большому телу было тесно между мной и бортиком кровати. Он продолжил говорить, уткнувшись мне в затылок.

– Я так хотел, чтобы она была счастлива, – сказал он, – но все время делал что-то не так. Я то перекармливал ее, то забывал сменить подгузник, то слишком надолго оставлял на солнце, пока работал в саду. Она никогда не плакала, но чувство вины не давало мне уснуть. Мне казалось, что я подвел ее, и тебя тоже. У меня не получалось быть отцом, которым я хотел быть, в одиночку, без тебя. И я понимал, что ты не вернешься ко мне, даже когда давал ей имя.

Грант поднял тяжелую руку и погладил меня по голове. Прижался щекой к моему виску, и его щетина меня защекотала.

– Я отнес ее Элизабет, – продолжал он. – Это было единственное решение, которое пришло мне в голову. Увидев меня на пороге с корзиной в руках, она заплакала и пригласила нас на кухню. Я жил у нее две недели, а когда уехал, не взял малышку с собой. На руках у Элизабет Хейзел впервые улыбнулась; я не смог их разлучить.

Грант обнял меня и склонился к моему уху.

– Возможно, то был всего лишь предлог, чтобы ее оставить, – прошептал он. – Я не справился. Прости.

Я просунула руку под его грудь. Когда он притянул меня к себе, я не отстранилась.

– Я тебя понимаю, – ответила я. Я тоже не справилась, и он понял это без слов. Мы держались друг за друга, как утопающие, но не пытались плыть к берегу и лежали так долгое время – не разговаривая и еле дыша.

– Ты рассказал Элизабет обо мне? – наконец спросила я.

Грант кивнул:

– Она хотела знать все. Думала, что я должен помнить каждую секунду каждого дня с тех пор, как она видела тебя в последний раз в суде, и очень разозлилась, когда поняла, что я ничего не знаю.

Он рассказал мне, как сидел за ее столом, в духовке жарилось мясо, а Хейзел спала на его руках. Почему ты не спросил, сказала Элизабет, когда Грант не смог ответить, как я провела свой шестнадцатый день рождения, закончила ли школу, что любила на завтрак.

– Она рассмеялась, когда я вспомнил, что ты не любила лилии, и ответила, что ты и кактусы не слишком любила.

Я подняла голову и взглянула на Гранта. Он улыбался, и я поняла, что историю с кактусом он знает.

– Она тебе все рассказала? – спросила я. Грант кивнул. – А про пожар? – добавила я, уткнувшись ему в грудь; слова были еле слышны.

Он снова кивнул. Его подбородок давил мне на затылок. Мы долго молчали. Наконец я задала вопрос, который долго держала в себе:

– Почему ты не догадался, что тогда произошло на самом деле?

Грант ответил не сразу. А когда ответил, это было похоже на долгий вздох.

– Моя мать умерла. – Я решила, что эта фраза означает конец моим расспросам, и не стала продолжать. Но он помолчал некоторое время и снова заговорил: – Было уже поздно спрашивать ее о чем-то. Но кажется, она сама верила в то, что подожгла виноградник. К тому времени она даже меня почти не узнавала. Забывала есть, отказывалась пить лекарство. В ночь пожара она была в мансарде и смотрела на огонь. По щекам ее катились слезы. Она начала кашлять, потом задыхаться, точно в легкие попал дым. Я подошел к ней, обнял за плечи. Удивился тому, какой она оказалась хрупкой. Видимо, с тех пор, как я в последний раз ее обнимал, успел вырасти на две головы. Она плакала и повторяла одно и то же снова и снова: я не хотела, чтобы так вышло.

Я представила фиолетовое небо, силуэты Кэтрин и Гранта в окне, и отчаяние, впервые охватившее меня, когда пламя полыхнуло в лицо жаром, вернулось. Кэтрин тоже его чувствовала. В ту секунду мы с ней стали единым целым; нас обеих уничтожило ограниченное понимание реальности.