Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 62

– А потом? – спросила я.

– Целый год она рисовала одно и то же: фиолетовый гиацинт. Карандашом, углем, чернилами, пастелью. Наконец начала рисовать красками – на всем, от огромных холстов до крошечных почтовых марок. Высокие стебли и сотни маленьких лепестков. И все картины отдавала мне. Ни одна не была достаточно хороша для Элизабет. Каждый день она начинала сначала.

Я вспомнила банки с фиолетовой краской на верхней полке ее мансарды.

– Это был хороший год, – вспоминал Грант. – Один из лучших. Она пила лекарство, пыталась есть. Когда я проходил под разбитым окном, кричала, что любит меня. Я до сих пор иногда смотрю вверх, когда прохожу там, – вдруг ее увижу?

Никогда, даже в болезни, Кэтрин не бросала Гранта. Без поддержки, одна, она сделала то, что не удалось ни мне, ни Гранту: вырастила ребенка, не отказавшись от него. Меня вдруг переполнило глубокое уважение к ней. Я взглянула на Гранта: чувствовал ли он то же самое? Его глаза, полные слез, рассматривали рисунки матери.

– Она любила тебя, – проговорила я.

Он облизнул верхнюю губу:

– Знаю.

Его голос казался удивленным, то ли оттого, что мать любила его, то ли оттого, что он наконец осознал глубину ее чувства. Она не была идеальной матерью, но Грант вырос сильным; он умел любить и стал прекрасным цветоводом. Иногда ему даже улыбалось счастье. Никто не смог бы упрекнуть ее в том, что она плохо его воспитала, – по крайней мере, она была ничем не хуже других матерей. Я ощутила прилив благодарности к женщине, которую никогда не встречала, к той, что родила мужчину, которого я любила.

– Как она умерла? – спросила я.

– Однажды просто не встала утром. Я подошел к ней, а она уже не дышала. Врачи сказали, намешала алкоголь с таблетками. Она знала, что пить ей нельзя, но часто утаскивала бутылку с собой в постель. В конце концов доигралась.

– Мне так жаль.

Я говорила правду. Мне было жаль Гранта, жаль, что я никогда не познакомлюсь с Кэтрин. Что Хейзел не увидит бабушку.

Я обняла его в последний раз и, высвободив руку, поцеловала в лоб.

– Ты хорошо позаботился о Хейзел, – дрожащим голосом проговорила я. – Очень хорошо. Спасибо тебе. – Я перелезла через него и встала.

– Не уходи, пожалуйста, – сказал он. – Оставайся со мной. Можешь жить в башне, а я по вечерам буду готовить ужин.

Я оглядела рисунки на стенах: крокус, примула, маргаритка – цветы для маленькой девочки. Я не могла взглянуть на Гранта, не могла думать о его ужинах. Если бы я еще раз посмотрела в его глаза или учуяла запахи из кухни, то осталась бы навсегда.

– Я должна, – ответила я. – Не уговаривай меня, пожалуйста. Я слишком люблю дочь, чтобы вмешиваться в ее жизнь сейчас, когда она счастлива, о ней заботятся и любят.

Грант тоже встал. Обняв за талию, он притянул меня к себе.

– Но у нее нет мамы, – проговорил он. – А ее ничто не заменит.

Я вздохнула. Его слова не были призваны всколыхнуть во мне чувство вины, в них не было пафоса или попытки меня убедить. Он просто говорил правду.

Я спустилась по лестнице, Грант шел следом. В гостиной он опередил меня и открыл передо мной дверь, как джентльмен из давно ушедшей эпохи. Я быстро прошагала мимо.

– Приходи на День благодарения, – сказал он. – Розы как раз расцветут.

Я пошла по дороге к воротам, но чем дальше уходила от крыльца, тем меньше мне хотелось ехать назад через мост и запираться в голубой комнате. Я подождала, пока он закроет входную дверь. И когда услышала щелчок, бросилась к ближайшей теплице.

Мне нужны были цветы.

Я помчалась к Элизабет, перевязав букет, собранный у Гранта, веточкой с листьями и положив его между колен. Припарковавшись у входа на виноградник, побежала по длинной дорожке к дому. Красный трактор Элизабет стоял там же, где всегда. Окно кухни сияло мягким оранжевым цветом. В поздний час в октябре я ожидала застать Элизабет за ежевечерней дегустацией винограда, куда она взяла бы и Хейзел, но, похоже, они еще ужинали. Я подумала о том, как Элизабет умудряется управляться с делами на винограднике и одновременно растить малышку, страдает ли от этого качество ягод. Я не могла представить, чтобы она такое допустила.

На крыльце я остановилась и заглянула в окно. Хейзел сидела за кухонным столом в деревянном стульчике, который я видела на фотографии. После игр в саду ее искупали и переодели. Мокрые волосы, которые от влаги потемнели и вились еще сильнее, были причесаны на пробор и заколоты. На шее был повязан зеленый слюнявчик, закапанный чем-то белым и сливочным, тем же, что Хейзел слизывала с пальцев. Элизабет стояла ко мне спиной и мыла посуду. Когда вода перестала течь, я отступила от окна и спряталась за закрытую дверь.

Склонив голову, я уткнулась в букет. Там были лен, незабудки и лесной орех. Белые и розовые розы, гелениум и барвинок, примулы и море колокольчиков. Между плотно сомкнутых стеблей я воткнула кусочки бархатного мха, которые были едва видны, и присыпала букет пыльцой живокости. Он получился огромным, но все же неспособным передать все мои чувства.

Я глубоко вздохнула и постучала.

Буквально через секунду Элизабет подошла и распахнула дверь. Хейзел сидела на ее руках, уткнувшись в плечо. Я протянула цветы.

Элизабет улыбнулась. Ее лицо выражало узнавание и радость, но не удивление, которое я ожидала увидеть. Она смотрела на меня, будто я ее дочь, только что вернувшаяся с каникул. А она все это время только напрасно обо мне волновалась. Только вот каникулами в летнем лагере стали все мои подростковые годы, совершеннолетие, бродяжничество, одинокое материнство. Нельзя сказать, что Элизабет волновалась зря. Но сейчас годы, которые я провела вне дома, казались короткими и далекими.

Открыв дверь с москитной сеткой, она не взяла букет, а потянулась ко мне и обняла рукой за шею. Я прижалась к ее плечу, не занятому Хейзел, и так мы и стояли в неловком молчании, пока Хейзел не начала сползать вниз. Элизабет подхватила ее получше, а я отстранилась и взглянула на них обеих. Хейзел прятала лицо, а Элизабет вытирала слезы.

– Виктория, – проговорила она и сомкнула пальцы на моем запястье, – как я по тебе скучала.

Мы держали букет вместе. Наконец она взяла его.

– Проходи, садись. Ты ела? У нас остался чечевичный суп, а еще мы с Хейзел делали ванильное мороженое.

– Меня Грант накормил, – ответила я. – Но от мороженого не откажусь.

– Мороженое, – пробормотала Хейзел и взглянула на меня одним глазом. – Мммм…

– Ты уже свою порцию съела, козявка, – сказала Элизабет, поставила малышку на пол и потрепала ее по голове. Та хихикнула и спряталась у нее в коленях. – Но поможешь накормить свою маму.

Когда Элизабет как ни в чем не бывало упомянула о моем материнстве, мое сердце забилось сильнее, но Хейзел ничуть не удивилась. Она взяла Элизабет за руку, потащила ее на кухню, открыла низкий шкаф и достала красную пластиковую тарелку и крошечную резиновую ложечку.

Элизабет рассмеялась.

– Не думаю, что Виктория захочет есть детской ложкой, – сказала она.

Хейзел закрыла лицо тарелкой и спряталась за ноги Элизабет.

– Вообще-то, я не против, – ответила я. Колени превратились в вату, когда я увидела, как Хейзел передо мной робеет. Мне хотелось сесть за стол, усадить ее на колени и сказать, что я готова есть хоть лопатой, если она решит меня ею накормить.

Хейзел выглянула из-за ног Элизабет и сделала шаг мне навстречу, потом еще один. Вытянув руку вперед, дала мне ложку. Я потянулась и взяла ее.

– Спасибо, – сказала я. – Эта ложка мне подходит.

Элизабет села рядом на стул, и Хейзел забралась ей на колени. Вместе они положили мне мороженого из морозильника и придвинули тарелку. Зачерпнув мороженое маленькой ложкой, я положила на язык холодную густую массу. А когда подняла голову, Хейзел смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и ждала. Ее красные губы были раскрыты. Я набрала целую ложку, медленно поднесла ее к губам, но в последний момент отправила ее в рот Хейзел. Та проглотила, улыбнулась и закрыла лицо ладонями. Потом убрала их и снова разинула рот.