Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 63

Съев пять ложек, Хейзел сползла с колен Элизабет и села ко мне. Устроив свою шуршащую подгузником попу у меня на животе, она уткнулась затылком мне в подбородок. Я зарылась носом ей в волосы. Пахло от нее, как от Элизабет: оливковым маслом, корицей и цитрусовым мылом. Я вдохнула этот запах, обхватив ее за талию. Она ела сама, зажав ложку в кулаке. Мы с Элизабет не сводили с нее глаз; она сняла слюнявчик, и мороженое капало с ложки, пачкая ее льняное платье.

– Ты разве не поделишься с Викторией? – спросила Элизабет. Хейзел уже почти вылизала тарелку.

Она повернулась ко мне, и на лице ее возникло серьезное выражение, как у отца.

– Тория, хочешь? – спросила она.

Я покачала головой:

– Нет. Кушай.

Она вернулась к тарелке, отбросила ложку и начала есть растаявшее мороженое пальцами. Я окинула взглядом кухню. Обеденный стол и стулья, чистый кухонный стол, глубокая фарфоровая раковина – здесь ничего не изменилось. Единственным новым предметом была картина: фиолетовый гиацинт размером со спичечный коробок в рамке из синего стекла стоял на подоконнике рядом с синими стеклянными бутылочками ее матери.

– От Кэтрин? – спросила я, глядя на картину.

Элизабет покачала головой:

– От Гранта. Кэтрин умерла, так и не нарисовав гиацинт, который решилась бы мне преподнести. Но Гранту больше всего нравился этот, и он хотел, чтобы он был у меня.

– Прекрасная картина.

Элизабет кивнула:

– Я ее обожаю. – Она встала и принесла ее, поставила на стол между нами. Сотни маленьких соцветий прижались к высокому стеблю; их заостренные лепестки складывались в единое целое, как части головоломки. Это выглядело так естественно, что мне пришло в голову, что умение прощать должно приходить само по себе, – но в нашей семье, увы, все было по-другому. Я подумала о годах недопониманий, от желтых роз до пожара, о тщетных попытках простить и заслужить прощение.

Хейзел перевернула пустую тарелку вверх дном, потом подняла ее и принялась разглядывать след от мороженого на столе. Окуная в него пальцы, она стала рисовать круги, дикую абстрактную картину из сладкой массы на деревянной поверхности.

– Теперь все изменилось, – сказала Элизабет, точно прочитав мои мысли. – Мы с Грантом все обсуждаем. Мы любим друг друга и любим Хейзел. Не прячемся в своем одиночестве и в работе. Каждый день мы пытаемся простить себя.

Элизабет протянула мне руку, тем самым словно предлагая вернуться в эту семью, семью, которую я любила; вернуться и стать дочерью, любимой женщиной, матерью. Мысль об этом пугала меня, но я знала, что хочу именно этого. Я взяла ее руку. Хейзел положила сверху свою, липкую и теплую.

– Виноград вот-вот созреет, – проговорила я.

– Наверное. Я в последнее время не проверяла. В этом году я сдала виноградник в аренду; теперь это даже не мой виноград. Но я все еще пробую иногда, правда, больше по привычке.

– А можно мы попробуем? – спросила я, кивнув в сторону двора.

Элизабет взглянула на Хейзел, взяла влажное полотенце с сушилки и вытерла ей руки и лицо. Хейзел сползла с моих колен и встала на пол, прислонившись к моей ноге.

– Хочешь покататься? – спросила Элизабет.

Хейзел радостно закивала, села на пол там, где стояла, и стала ждать, пока Элизабет принесет ботинки.

Мы вышли на улицу и сели в трактор. Сначала Элизабет, потом Хейзел, которая вырывалась из моих рук, и, наконец, я. Хейзел сидела на коленях у Элизабет, обхватив ее за шею. Когда мотор трактора заревел, она уткнулась Элизабет в грудь, прижавшись ухом к ее подмышке, чтобы не оглохнуть. Мы двинулись вперед, проехали то место, где раньше стоял трейлер, и поднялись на холм, где в год пожара я отыскала первую спелую ягоду. Там Элизабет остановилась.

В винограднике было тихо. Хейзел приподнялась, оглянулась на ряды винограда, на дом. Ее сонные глаза скользнули по крыше и окнам второго этажа. Потом она взглянула на меня и вздрогнула, точно забыла, кто я такая. И, потянувшись ко мне, восторженно заверещала, и этот высокий звук пробил тонкую трещину в скорлупе моего сердца, которая лопнула, как тонкий хрустальный бокал.

Я притянула ее к груди. Мы сошли на землю и сели на корточки. Хейзел потянулась к грозди, и я вслед за ней. Сорвав одну ягоду, я прокусила ее и отдала половину ей. Она уже знала, что делать. Вместе мы прожевали кожицу, выплюнули косточки и стали катать на языке мягкую сердцевину.

Я улыбнулась. Виноград созрел.

Я поставила голубую коробку в книжный шкаф. Грант расчистил место рядом с оранжевой, и обтянутые тканью коробки с картотекой теперь стояли между учебником по ботанике и антологией викторианской поэзии – там же, где и тогда, когда мы жили вместе.

Я решила, что буду жить в башне одна. Затащив зеленую сумку на третий этаж, я поставила ее на поролоновый матрас и расстегнула молнию. Грант забрал вещи, не оставив в своей старой спальне ничего, кроме стопки чистого белья. К одной из стен он приколотил изголовье с полками, а на другую повесил крючки. Я принялась раскладывать по полкам свои джинсы, футболки и обувь, а рубашки и ремни развесила по крючкам.

Был День благодарения. Все утро я помогала Гранту – рубила овощи, взбивала картофельное пюре и срезала розы для украшения стола. Он лишь один раз спросил, уверена ли я, что хочу жить в водонапорной башне. Можно и в большом доме, сказал он. Но я хотела жить здесь и не чувствовать, что наши отношения перекрыли мне воздух. По опыту кормления грудью я знала, что значит целиком отдать себя чему-то, – знала, что это чревато катастрофой. Все лучше делать постепенно, шаг за шагом.

За окном скрипнули ворота. Элизабет вкатила коляску и вернулась, чтобы закрыть засов. Из коляски выглядывали лаковые туфельки Хейзел; козырек был опущен низко, чтобы укрыть ее от солнца.

Я достала из сумки свое единственное платье и встряхнула его. Быстро разделась и надела платье через голову. Оно было из черного хлопка, рубашечного покроя, с тонким поясом из той же ткани. На ноги я надела темно-красные туфли без каблуков, те самые, в которых любила расхаживать Хейзел.

Целый месяц я приезжала сюда каждые выходные, оставляя дела на Марлену. Субботу проводила с Элизабет, а воскресенье – с Грантом, ну а моя малышка была со мной оба дня. С каждым разом мне все меньше хотелось возвращаться в город. Неделю назад я пошла в свое старое общежитие и нашла жильцов в свою квартиру. Две девушки, которых я выбрала, были чересчур разговорчивыми, но работящими. Я сказала, что они смогут жить в квартире бесплатно, если станут помогать Марлене во всем. Теперь Марлена была очень рада их помощи.

Причесав короткие волосы рукой, я снова подошла к окну. Элизабет стояла у крыльца; откатив коляску в тень, она поставила ее на тормоз. Хейзел прищурилась от солнца. Она смотрела на башню, выискивая меня, и я помахала ей с третьего этажа. Она улыбнулась и помахала в ответ. Вылезла из коляски, споткнулась о подол зеленого бархатного платья и упала носом в грязь. Элизабет подхватила ее, помогла встать и отряхнула белые колготки, прежде чем взять что-то из-под коляски и вручить Хейзел.

Та показала мне, что было у нее в руках: рюкзак в виде божьей коровки. Я знала, что внутри лежат пижама, зубная щетка, подгузники и смена одежды. Лицо дочери было полно счастья и решимости; я знала, что на моем лице написано то же самое. Чувствуя, как меня распирает от любви, на которую я когда-то считала себя неспособной, я вспомнила о том, что сказал Грант в день, когда я вернулась к нему в сад. Если мох может расти без корней и материнская любовь возникает сама собой, словно из ниоткуда, то я ошиблась, считая себя недостойной растить свою дочь. Ничьи, нежеланные, нелюбимые могут научиться дарить любовь так же щедро, как все остальные.

Сегодня дочь останется со мной. Мы будем читать сказки и качаться в ее кресле. А потом попытаемся уснуть. Может, ей будет страшно, а мне опять покажется, что я задыхаюсь под грузом ответственности, но на следующей неделе все повторится, а потом повторится еще раз. Со временем мы узнаем друг друга, и я научусь любить ее, как мать любит дочь, беспричинно и не стремясь к совершенству.