Кругосветное путешествие юного парижанина - Буссенар Луи Анри. Страница 81

Работающие в силу инстинкта без передышки, миллиарды микроорганизмов создают в непомерных глубинах огромные скалы, внутри которых формируются гроты и подводные галереи, где, как в заколдованных замках, прячутся подводные чудовища.

Новообразования наслаиваются на старые, сплетаются с соседними, переходят друг в друга, срастаются, взаимно проникают друг в друга, строят новые пещеры по капризу случая, единственного архитектора фантастических опорных конструкций.

Наконец «великий труд» завершается. Увиден свет!.. Этот миг — увы! — означает конец их существования. Перемена жизненной среды несет смерть.

Однако Океан полон бесчисленных коралловых зарослей. Едва заметные острые края задерживают предметы, попадающие с берегов или из открытого моря: деревья, вырванные бурей с корнем, остовы погибших кораблей, лианы, водоросли всех видов и т. д.

Эти отбросы земли и моря смешиваются друг с другом, разлагаясь, обретают однородность и со временем образуют толстый и плотный слой гумуса. Семена, приносимые на легких крыльях ветра или набегающей волной, завершают работу по формированию острова. На новых землях появляется собственная растительность. Неведомо откуда берутся ящерицы…

Еще много лет пройдет, прежде чем на этой земле поселятся люди. Но дело сделано, и можно смело заявить, не боясь обвинения в парадоксальности суждений, что конфигурация океанических земель изменится в будущем…

Четверо французов снялись с якоря в ранний утренний час, ни единый миг не помышляя о возвращении на родину, не раздумывая о непреодолимых препятствиях, как донкихоты очертя голову поплыли в неизвестность.

Марсельское остроумие доктора било через край. Гамен дурачился от души. Жандарм твердый, как сабельные ножны, не терял своего достоинства. И лишь одна вещь время от времени выводила его из состояния безмятежного спокойствия: бравый вояка страдал морской болезнью. Когда бортовая качка в сочетании с килевой бросала суденышко с правого на левый борт и с носа на корму и обратно, грудь у Барбантона начинала вздрагивать, а желудок вступал в заранее проигранную битву с тошнотой. Тогда несчастный отдавал честь по-военному и, бледный, с синяками под глазами, осунувшийся, неизменно произносил:

— Прошу прощения, господа, я чувствую себя… утомленным. К счастью, поскольку тут нет дам… Между нами, мужчинами, говоря…

— Поступайте как вам угодно, месье, — позволял себе позубоскалить Фрике, — не стесняйтесь, мы вас понимаем.

А жандарм ждал… когда же прекратится качка.

Гамен и жандарм стали закадычными друзьями. Почему-то Фрике пользовался у Барбантона непререкаемым авторитетом. И хотя паренек частенько подтрунивал над воякой, тот не обижался: за его дубоватой внешностью таились страсть к смешному, доброе сердце и великолепный характер. Частенько он хохотал, как большой ребенок, над довольно пикантными и забавными историями Фрике.

В подчеркнутой снисходительности жандарма скрывалась та самая отцовская терпимость стража порядка, которую они проявляли к выходкам студентов и уличных мальчишек, балованных детей Парижа.

Французский матрос, тоже сумевший уцелеть во время кораблекрушения, буквально не спускал с Андре глаз, изучал его с ног до головы и спрашивал себя, где, черт возьми, они уже встречались. В свою очередь, Андре смутно припоминал, что с этим человеком он тоже встречается не в первый раз.

Как-то утром, когда лоцман медленно проводил судно по фарватеру, усеянному потемневшими и порыжевшими кораллами, внезапно у «матроса» пробудились воспоминания. Он перестал жевать табак, сунул пачку в берет, решительно поднялся и подошел к молодому человеку.

— …Видите ли, — несколько озадаченно обратился он, — мне бы не хотелось навязываться… но, месье, нельзя ли с вами перекинуться парой слов?

— Конечно, даже четырьмя словами, если угодно. Я весь к вашим услугам. Говорите.

— Черт! Дело в том, что мне не дает покоя одна вещь, и хочется у вас спросить, если позволите.

Андре ничего не ответил, считая, что так лучше. Матрос осмелел и продолжал:

— Если не ошибаюсь, то мы знакомы уже восемь лет.

— Мы впервые увиделись восемь лет назад?

— Да, месье, и при таких обстоятельствах, которые я никогда не забуду. Вы — месье Андре Бреванн.

— Вне сомнения.

— Вы участвовали в обороне осажденного Парижа.

— Да.

— На передовой у предместья От-Брюиер.

— Да, я действительно несколько раз находился на этой позиции.

— Вы были в составе маршевого батальона… До вас там стояла рота морских пехотинцев из Лориана под командованием лейтенанта флота Люка и лейтенанта Эдуарда Дезессара, вашего друга детства.

— Все верно до мелочей; с отважным Дезессаром мы вместе голодали в проклятой траншее!

— Тогда вы припоминаете, как он отправился ловить на снегу жаворонков под носом у пруссаков, взвод которых обстреливал вас с расстояния шестисот — семисот метров, что, впрочем, вас нисколько не волновало.

— Да, мой дорогой друг счел необходимым пополнить продуктовую кладовую.

— О! — уверенно воскликнул моряк. — Он человек сметливый!.. И лихой матрос.

— Вы тоже там были?

— И там, и в других местах. Как-то вечером навалило снегу, в половине десятого мы находились в траншее и, чтобы согреться, пританцовывали и дышали в кулак.

«Скажи-ка, — обратился к вам месье Дезессар, — ты утверждаешь, что прусский часовой все еще находится на прежнем месте, возле большого тополя».

«Да, — ответили вы, — пока не разрешат его снять».

Лейтенант, сгорая от зависти, сказал: «Именно так».

Головы врагов в квадратных фуражках виднелись уже в шестистах метрах от нас, и радости в этом было мало. Но особенно мозолил глаза часовой, и вам и, прежде всего, лейтенанту, который хотел подарить вам на праздник ружье Дрейзе.

«Мне нужны двое добровольцев», — сказал месье Дезессар.

Вызвались двадцать. Он выбрал наугад одного эльзасского [401] матроса по фамилии Бик, славного малого, и своего ординарца, парижского «шкилетика».

— Как это «шкилетика»? — спросил Фрике.

— Не в обиду вам будет сказано, но ведь говорят: парижанин забывает свой желудок дома, и слово «шкилетик» вовсе не оскорбительное. Посмотрите: я настоящий парижанин, поэтому вовсе не жирный.

— Черт побери! Парижанин! Какими судьбами! Дай же обнять тебя, мой старший брат!

Неизвестный, казалось, был тронут теплым отношением Фрике.

— Продолжайте же, друг мой, — с чувством произнес Андре, предаваясь дорогим воспоминаниям.

— Так вот, — продолжал рассказчик, — капитан Люка, тоже парень что надо, распорядился вести наблюдение. Значит, так. Все четверо уже спускались со ската бруствера, шли индейской цепочкой, с разряженными ружьями, но с примкнутыми штыками, ведь стрелять было категорически запрещено. Первым двигался лейтенант, за ним эльзасец Бик, вы, месье Андре, ну, а потом я.

Ночь была чернее жерла девятнадцатисантиметрового орудия. У могучего эльзасца башмаки при каждом шаге издавали «крак крак!», как лошадь, жующая овес.

«Слушай, — сказал ему лейтенант, — из-за тебя нас всех тут подстрелят…»

«Да не бойтесь, лейтенант, буду тише воды ниже травы!»

Мы подошли; слышно было, как пруссак ходит, покашливает, тяжело дышит. До него оставалось всего двадцать пять шагов. Момент настал! Не тут-то было! Только мы приготовились схватить часового, раздался выстрел со стороны французских позиций, и в ветвях просвистела пуля.

— Стой! — крикнул часовой.

Мы замерли. Уж не везет, так не везет: оказывается, в десять часов все наши орудия должны были открыть огонь… В этот миг Исси, Ванв, Монруж, Бисетр [402] и редут Иври подняли такой гром, словно сам дьявол вступил в бой.

Короче говоря, вернулись мы гораздо быстрее, чем шли туда. В ста метрах от траншеи нас встретил обеспокоенный капитан Люка… В общем, в тот день вам так и не удалось стать обладателем ружья Дрейзе [403]. На ночь я завернулся в баранью шкуру и устроился на снегу, огородив местечко прутиками, вы же улеглись рядом с месье Дезессаром и спали как убитые до побудки, несмотря на пушечную пальбу.