Полынь – сухие слёзы - Туманова Анастасия. Страница 74

– Чем это?!

– Утюгом… Я два дня без памяти лежала, Шадриха насилу отходила… А уж этот хряк Афонька что надо мной творил, так и сказать тебе совестно… – Фенька вдруг перестала улыбаться, тревожно взглянула на парня. – Господи, Ефим Прокопьич, да что ж теперь с тобой-то станется?!

Ефим, нахмурившись, взглянул за окно. Там уже светлело вовсю, за лесом разворачивался по небу сверкающий веер зари.

– Ты бежи, бежи за ради бога! – торопливо сказала Фенька, хватая Ефима за рукав и подводя к окну. – Я чичас топор твой приберу, в каморку завалюся и задрыхну – будто и ведать ничего не ведаю! Пущай другие её найдут! Чичас и дверку припру, будто заперто, а ты ступай… Помоги тебе Господь, родимый, я за тебя молиться стану!

– Давай рогатку хоть тебе собью, – предложил было Ефим, но Фенька испуганно замахала на него:

– Что ты, господь с тобой! Ведь догадаются тогда! Я ведь в ней, Ефим Прокопьич, с Иванова дня бегаю, – когда барскую чашку на пол сронить угораздилась! Уж и дрыхнуть в этом хомуте приноровилась, дырочка у меня там в половице проверчена… Бежи, бежи, поспешай, мне дядька Кузьма собьёт опосля! Богородица в помощь тебе!

Ефим кивнул, подходя к окну. Посмотрев вниз и убедившись, что на дворе ещё никого нет, он перемахнул через подоконник и приземлился на навозную кучу. Петух, деловито разгребавший навоз, остановился, вытянул шею и строго посмотрел на Ефима круглым чёрным глазом.

– Ко-ко! – укоризненно сообщил он.

– Шею сверну, – пообещал Ефим и, наспех оглядевшись, шагнул в густые кусты у забора.

Петухи орали по всему селу звонко и радостно. Утро занималось умытое, ясное, полное чистого розового света, залившего реку, лес, наполовину сжатые поля, серые, унылые крыши. Солнечные блики затрепетали на покосившемся кресте болотеевской церквушки, запрыгали на крыльце домика отца Никодима, нырнули в густые заросли мальв в палисаднике. Дверь дома открылась, отец Никодим, встревоженный, со спутанной, словно со сна, бородой, выглянул во двор, сощурился от бившего в глаза солнца, бегло, чуть ли не воровато окинул взглядом собственный двор. Долго всматривался в густые заросли малины у забора и в конце концов, досадливо крякнув, захлопнул за собой дверь.

– Что там, батюшка? – тут же тихо позвали его.

– Никого, Устя. Нет никого.

Из темноты послышался не то вздох, не то рыдание. Прошуршали шаги, стукнула дверь. Отец Никодим перекрестился и пошёл следом.

В маленькой, бедной, очень чистой горнице, полной икон и расшитых полотенец, – рукоделия поповен, – ожидали четверо. Прокоп Силин, встрёпанный, ещё более сумрачный, чем обычно, ходил вдоль стены тяжкими мерными шагами. У печи столбом замер Антип – в ещё непросохшей от утренней росы, порванной на плече рубахе, с репьями в волосах. В углу на лавке сидела, сжавшись в комок и чуть слышно всхлипывая, Танька. Старшая поповна, сама зарёванная, сначала тихо успокаивала её, потом, обняв за плечи, насильно увела в другую горницу. За столом под иконами сидела перепуганная попадья и пыталась вязать, но петли падали, скользили со спиц, серый клубок разматывался, и полосатый котёнок, выгнув спину, уже примеривался ударить по нему лапкой. Устинья, вошедшая в горницу вместе с попом, сразу же подошла к окну и откинула занавеску.

– Устька, не высовывайся, – сквозь зубы велел ей Прокоп. – Не ровён час, глянет кто… Ох ты, господи, времечко-то бежит… Люди уж в поля тронулись, скоро шум подымется… Где ж его там, паршивца, носит?!

Ответом ему было тяжёлое молчание. Устинья, прислонившись спиной к стене, до боли закусила губу, зажмурилась. По её бледному, покрытому синяками и ссадинами лицу медленно ползла одинокая слеза.

– Рано, рано выть ещё, девка! – прикрикнул на неё Прокоп. – Погоди! Ефимка наш не лыком шит! Не какой-нибудь сермяжник запечный! Слава богу, чистой воды разбойник с большака – вывернется!

Но Устинья, закрыв лицо руками, отвернулась к стене. Отец Никодим тихо вздохнул, подошёл к Силину.

– Плохо дело, Прокоп Матвеич, – сказал он вполголоса, чтоб не услышала Устинья. – Накрыли, видать, Ефима твоего. Сам говоришь, рассвело уж. С часу на час девок искать станут. Разумеется, что ко мне не сразу придут, а всё-таки…

Прокоп нахмурился ещё сильнее, засопел.

– Схожу-ка я туда, тятя, – спокойно сказал Антип, отходя от печи.

– Сиди, недотыка! – рыкнул Прокоп. – Молод ещё поперёд тятьки-то в пекло лезть! Я сам схожу!

– Не надо бы, Прокоп Матвеич. – осторожно заметил поп.

– Чего «не надо»? Всё едино об это время докладать к ней прихожу да уроки получать! И ежели Ефима скрутили, так ко мне первому на двор придут! – Прокоп взглянул на залитый солнцем двор, с сердцем крякнул: – Эх, и погоды-то, погоды какие! Дождю и капли нет! Дожинать бы да радоваться, кажин час на счету, а тут… – Он сердито умолк на полуслове, схватил с припечка шапку и быстро пошёл к порогу. Он уже взялся за скобу двери, когда за окном послышался длинный тихий свист.

Тёмное лицо Прокопа дрогнуло, он на мгновение закрыл глаза. Отец Никодим медленно, словно сомневаясь, перекрестился. Устинья, сидящая у стены, уткнулась головой в колени, и плечи её затряслись. От печи на неё пристально, без улыбки смотрел Антип. Прошли несколько долгих, томительных минут и наконец в сенях послышались осторожные шаги.

Ефим вошёл спокойно, неспешно, словно вернувшись с покоса или уборки. Но, встретившись глазами с сыном, Прокоп чуть не отпрянул в сторону. Ефим казался повзрослевшим на несколько лет, его лоб перерезала тяжёлая складка, челюсти были каменно стиснуты. В светлых глазах застыло, как утренний лёд в проруби, странное, холодное отчаяние.

– Всё, тятя, – ровным, неживым голосом сказал он, останавливаясь на пороге. – Как мы думали, так и… Обоих, и её, и Афоньку.

– Не видал тебя кто? – спокойно спросил Прокоп.

– Девка дворовая видела, Фенька. Обещала, что спать до последнего станет. Умучили они её всмерть.

– Топор где?

По лицу Ефима скользнула досада.

– Там оставил.

– Одурел?! – заорал Прокоп. Но отец Никодим тронул его за плечо, и Силин умолк, тяжело дыша. Не оборачиваясь, хрипло попросил:

– Исповедовал бы ты его, батюшка, а?

– Некогда, тятя, – хмуро возразил Ефим. – Солнце встало, на барском дворе, поди, уж забегали… Утекать нам с Антипкой надобно. И тебе тож.

– Да что ж это за стоеросину господь послал… – застонал сквозь зубы Прокоп. – Куда я пойду-то, дурак? В побег?! Чтоб тут и мать, и всё семейство в острог загнали?! Тебе-то, кромешнику, что, ты, поди, на Дон рванёшь, а мы-то… Мы-то, господи, тут все останемся! Что с семьёй станется, ты, идол, подумал?!

– Думал. Только делать-то больше нечего, – всё тем же спокойным, будто замороженным голосом сказал Ефим. Устинья, подняв голову, смотрела на него мокрыми от слёз глазами, но парень, случайно или намеренно, не замечал её взгляда. Из соседней горницы вышла старшая поповна, прошептала:

– Уснула, бедная…

– Будить придётся, – без улыбки сказал Прокоп. Повернувшись к отцу Никодиму, добавил: – Ведь истину этот кромешник говорит, теперь им всем в бега надобно. И Ефиму с Антипкой, и девкам. Потому, как ни выкручивай, а в ответе всё едино они будут.

– А ты, тять? – осторожно спросил Антип.

– А я останусь, – не глядя на него, ответил отец. – Не хватало мне ещё в бега кидаться в мои-то годы… Да мать с дитями тут на расправу оставлять. Я вас, сынов, на лихое дело благословил, я и отвечу. Да к тому ж, покуда власти понаедут, покуда разберутся, покуда в острог полсела сволокут, мы уж и рожь убрать успеем и, бог даст, овсы тож. И соскирдуем. А там пусть хоть вешают, со спокойным сердцем пойду: обмолотить бабы и без нас смогут…

Отец Никодим, до этого молчавший и только встревоженно следивший глазами за Силиным, чуть заметно кашлянул. Прокоп сразу же умолк и повернулся к нему.

– Чего, отче?

– Я тебе, Прокоп Матвеич, вестимо, не указ, – волнуясь и комкая в кулаке и без того спутанную бороду, начал священник. – И сынов судьбу едино тебе решать. Но, чем в бега очертя голову кидаться, может, лучше к барину их отправить?