В тебе моя жизнь... - Струк Марина. Страница 76

— C'est une absurdite! [128]Разумеется, нет, — чуть нервно рассмеялась Анна Степановна. К ее явному сожалению, убедить Воронина в ложности его предположения она так и не смогла.

В отличие от Анны Степановны, не обеспокоенной состоянием Марины, Агнешка все с возрастающим беспокойством наблюдала за своей девочкой. Ей совсем не нравилось отсутствие аппетита той, ее вялость и сонливость, перепады настроения. Конечно, были крови в начале месяца, но все же… Она слыхала, что так иногда бывает — вроде и крови есть, да в тягости жинка.

Или вдруг от этой хандры какая болезнь нападет на ее девоньку? Агнешка помнила, как тяжко дались Марине те несколько лет в Ольховке, что она провела в попытках забыть Загорского. Теперь же будет еще горше — ведь посетивший рай, никогда не забудет его плодов, и тяжелее будет вычеркнуть из памяти их вкус и сладость.

— Прости грехи моей девочки, Господи, — ежедневно молилась она перед образами. — Помоги ей пережить те трудности, что посылаешь ей в испытание. Матка Боска, верни здоровье моей девочке, телесное и духовное. Помоги ей, помоги ей…

Агнешка каждое утро ходила сама к почтарю (Анна Степановна была права в своих подозрениях), но заветного конверта так и не было. Старая женщина не понимала, как и Марина, что произошло с князем. Ужели он обманул ее касаточку? Ужели оставил? Но нет — Агнешка вспоминала ту странную бабочку, залетевшую к ним в комнату, и неистово молилась с того дня перед образами, прося Господа защитить супруга и защитника ее девоньки, втайне от Марины. Она слыхала, что там, в том далеком краю идет война, и кто знает, как может обернуться эта поездка. Ведь пуля или сабля не разбирает кто перед ними — благородный человек или простой солдат, и жизнь отнимает одинаково.

Марина же за прошедшее время со дня их расставания с Загорским устала лгать и притворяться донельзя. Ей, презирающей ложь и обман, было тяжело как никогда ранее. Она же была просто в панике от того, что все идет далеко не так легко, как расписывал ей Загорский. Девушка стала очень раздражительной и нервной, то и дело срывалась на крик и слезы, за что сама себя потом корила. И самое ужасное во всей этой ситуации было то, что она чувствовала себя совсем одинокой.

Одна и беззащитна перед всеми теми, которым лгала в глаза, мило улыбаясь.

Бедная девушка писала к Загорскому письмо за письмом. Умоляла, просила, уговаривала объявить об их браке и забрать ее к себе. Куда угодно — в имение, на Кавказ. Ей уже было все едино. К середине июля, не получив более почти за месяц ни одного письма от князя, Марина совсем пала духом. Вскоре ее письма из умоляющих превратились в угрожающие.

«… Я не понимаю, что происходит. Я не понимаю твоего молчания. Где ты и что с тобой? Разве не обещал ты писать мне еженедельно, чтобы я получала твои письма как можно чаще? Разве не говорил ты, что это будет служить лишним доказательством того, что ты не забыл про меня?»

«…. Филиппов день. Эта дата висит, словно Дамоклов, меч над моей головой. Ты обещал, что к Покрову мы разрешим нашу situation, но я не вижу ни единого подтверждения твоим словам. Если ничего не изменится к назначенной тобой дате, я самолично открою тайну и своей семье, и старому князю. Клянусь тебе, я пойду на этот шаг, ибо у меня нет иного пути».

Совесть девушки отягощало к тому же поведение ее жениха. Воронин ездил к ней исправно, привозил подарки, присылал цветы и конфеты, словом, вел себя, как влюбленный мужчина. Что, кстати, Марина легко читала по его глазам: они смотрели на нее с таким слепым обожанием, когда он предполагал, что этот взгляд незамечен окружающими, что ей становилось прямо-таки дурно от переживаний.

Анатоль имел полное право на то, чтобы быть любимым, и не его вина была в том, что она не могла дать ему этой любви. Каждый раз, когда Марина отстранялась от него, стремясь избежать объятия или поцелуя, она видела боль в глазах Анатоля, которая отзывалась в ее сердце резким уколом.

Этот водевиль необходимо было прекратить, решила Марина для себя. Более так продолжаться не может. Ждать письма от Загорского не стоит — почта всегда работала из рук вон плохо. Да и потом решать тут должна для себя она, а не он.

В тот день прямо после полудня в дом на Морскую приехала mademoiselle Monique, одна из самых популярных мастериц столицы. Запись к ней на пошив гардероба велась чуть ли не за три месяца, да и стоил он отнюдь недешево, зато ее наряды смотрелись на хозяйке лучше остальных, подчеркивая то, что необходимо было подчеркнуть, и, скрывая то, что необходимо было скрыть. Граф пожелал, чтобы гардеробом его будущей супруги (а уж тем паче венчальным платьем) занималась только она, и вот mademoiselle Monique, переложив текущие заказы на своих модисток, приехала, чтобы обсудить фасоны и цвета. Кроме этого, она привезла с собой целый ворох лоскутов, чтобы продемонстрировать, какие ткани будут использованы при пошиве, а сопровождающая ее кузина (тоже модистка ее салона) занесла в диванную, где принимали знаменитую мастерицу, два чехла. В них лежала основная работа mademoiselle Monique, доверить которую она не могла никому.

В одном из чехлов было венчальное платье. Даже сейчас, без лишних украшений и кружев, оно выглядело очень красивым и элегантным. А уж когда Марину, стоявшую на скамеечке, облачили в него девушки, помогавшие при примерке (mademoiselle Monique лишь отдавала приказы, стоя в отдалении, да поправляла ткань при необходимости), то сестры и мать, находившиеся в комнате дружно выдохнули от восторга, а Агнешка, стоявшая скромно у дверей, прослезилась от умиления. Даже Марина, увидев собственное отражение в зеркале, была помимо воли вынуждена признать, что платье — это настоящий шедевр портняжьего искусства.

— Моя кровь! — затем гордо улыбнулась Анна Степановна, промокая платком глаза. — В меня пошла красой, не иначе.

— O-la-la, le sein de mademoiselle a legerement augmente [129], — нахмурилась mademoiselle Monique, делающая наметки рисунка на корсаже, чтобы в дальнейшем расшить его жемчугом, и для наглядности продемонстрировала свое замечание, показав его жестами. Агнешка, завидев эту пантомиму, вдруг побледнела и метнула взгляд на Анну Степановну, но та целиком была сосредоточена на обсуждении платья с модисткой. Марина не обратила на странное поведение няни внимания — в тот момент ей помогали снять венчальный наряд и облачиться в другой, принесенный в тот же день.

— Mademoiselle a de la chance avec mari, — щебетала меж тем непрерывно mademoiselle Monique. — Il est non seulement noble, il est bien cote de souverain, mais tres riche. Hier j'ai recu un rouleau de blondes [130]. Rouleau, figurez-vous! Personne dans la capitale n'ont pas eu et n'aurait pas tant de blondes en robe de mariee, seul mademoiselle. Dans la capitale? Dans empire! [131]

Марину тем временем облачили в другое платье, атласное, тягуче-черного цвета с черничным отливом при движении юбок. Она расправила складки на юбках («O-la-la, avec precaution, mademoiselle, tres capricieux tissue! [132]»), повернулась к зеркалу и, увидев собственное отражение в зеркале, остолбенела. На ней было красиво скроенное и превосходно сидевшее на ней траурное платье.

«….Черное облако смерти витает над тобой. Но не твоя это смерть, не тебя Господь забрать хочет...» — вдруг вспыли в голове слова предсказания старой цыганки.

Марина вдруг побледнела и рухнула со скамейки, как подкошенная, под крики всех присутствующих в комнате. Благо, что дворня успела подхватить и уберечь от неминуемого падения на пол.

— Ну что ты, дурочка, распереживалась? — тараторила после над ней, лежащей на софе, маменька, пока под нос ей совали нюхательные соли. — Неужто, не знаешь, что траур готовят вместе с венчальным нарядом? Так ни одна невеста в обморок не грохалась на примерке. До чего ж ты впечатлительная-то! Все книги твои!