Не надейтесь избавиться от книг! - Каррьер Жан-Клод. Страница 51

Ж.-Ф. де Т.: А вы бывали в этом аду?

У. Э.: А зачем? Ведь все произведения, которые там есть, теперь уже опубликованы.

Ж.-К. К.: Я видел только часть, но содержащиеся там произведения мы с вами читали, вероятно, лишь в изданиях, которые интересны библиофилам. В это собрание входят не только французские книги. Арабская литература тоже очень богата по этой части. Существуют произведения, аналогичные Камасутре, на арабском и персидском. Однако, по примеру уже упомянутой Индии, арабо-мусульманский мир, похоже, забыл свои пламенные истоки ради непредвиденного пуританизма, никоим образом не соответствующего традициям этих народов.

Перенесемся в наш французский XVIII век: в этот век возникает и получает распространение иллюстрированная эротическая литература — зародившаяся, кажется, двумя веками раньше в Италии, — пусть даже и издается она подпольно. Маркиз де Сад, Мирабо [363], Ретиф де Ла Бретон продаются из-под полы. Призвание этих авторов — писать порнографические книги, в которых рассказывается, с различными вариациями, история молодой девушки, приехавшей из провинции и оказавшейся в водовороте столичного разврата.

На самом деле это завуалированная дореволюционная литература. В те времена литературная эротика действительно развращала умы и нравы. Она напрямую угрожала благопристойности. За сценами разврата слышались пушечные выстрелы. Мирабо — один из таких эротических авторов. Секс — это социальное потрясение. Связь между эротизмом, порнографией и предреволюционной ситуацией точно так же исчезнет по окончании революционного периода. Не нужно забывать, что во времена Террора настоящие любители подобных упражнений на свой страх и риск нанимали карету и отправлялись на площадь Согласия посмотреть на смертную казнь. На площади, иногда прямо в карете, они, пользуясь моментом, предавались любовным утехам пара на пару. Маркиз де Сад, непревзойденный специалист в том, что касается подобного рода развлечений, был революционером. Именно за это он отправился в тюрьму, а не за свои сочинения. Необходимо особо подчеркнуть, что его книги действительно жгли и глаза и руки. Чтение этих сладострастных строк, равно как и их написание, подрывало устои общества.

После Революции этот подрывной элемент в его публикациях остался, но относился он уже к сфере общественной, а не политической — что не мешало, разумеется, их запрещать. По этой причине некоторые сочинители порнографических произведений всегда отрицали свое авторство. Так происходит и до сих пор. Арагон всегда отрицал, что был автором «Лона Ирены» [364]. Что тут можно сказать совершенно определенно, то, что они писали это не ради денег.

Поскольку на эти уготованные для ада сочинения налагается запрет, они продаются в очень небольшом количестве. Здесь скорее проявляется потребность писать, чем желание заработать. Мюссе совместно с Жорж Санд пишет «Гамиани» [365], потому что, вероятно, у него возникла потребность отойти от привычной слащавости. И он действует напрямик. Это «три ночи бесчинств».

Я много раз обсуждал эти вопросы с Миланом Кундерой. Он считает, что христианству удалось через исповедь, посредством глубокого убеждения проникнуть даже в постель к любовникам и заставить их во время любовных игр испытывать стеснение, чувство вины, ощущение греховности — которое может быть сладостным, если они, например, предаются содомии, но которое затем требует исповеди, искупления. Грех в конечном итоге возвращает вас к Церкви. А вот коммунизму это так и не удалось: марксизм-ленинизм, как бы сложно и монументально он ни был устроен, останавливается на пороге спальни. Пара, которая при коммунистической диктатуре в Праге предается любви вне брака, еще сознает, что подрывает общественный строй. У них нет свободы ни в чем, ни в каких областях жизни, кроме постели.

Что будет с библиотекой после вашей смерти?

Ж.-Ф. де Т.: Жан Клод, вы говорили, что вам пришлось продать часть вашей библиотеки и что вы не слишком переживали по этому поводу. Я хотел бы спросить вас теперь о дальнейшей судьбе созданных вами коллекций. Человек, собравший такую коллекцию произведений книжного искусства, просто обязан представлять себе, что станется с ней, когда он больше не сможет ей заниматься. То есть, если позволите, я хотел бы поговорить о судьбе ваших книжных собраний после вашего ухода.

Ж.-К. К.: Моя коллекция действительно была урезана, и, как ни странно, я нисколько не горевал по поводу продажи целой партии прекрасных книг. Даже наоборот, в связи с этим я пережил нечаянную радость. Я передал Жерару Оберле часть моего собрания сюрреалистов: там были неплохие книги, рукописи, издания с посвящениями. Я поручил Оберле потихоньку их распродать.

В день, когда я наконец расплатился со всеми долгами, я позвонил ему, чтобы узнать, как идут дела с продажей. Он сказал, что осталось еще довольно много книг, которые так и не нашли покупателя. Я попросил переслать их мне обратно. С тех пор прошло больше четырех лет. Забвение начало делать свое дело. Я вновь обрел свои же книги, испытав при этом восторг первооткрывателя. Это как большие нетронутые бутыли, которые вы считаете давно выпитыми.

Что станет с моими книгами после моей смерти? Это решат моя жена и дочери. Просто в завещании я, наверное, оставлю такую-то книгу такому-то из моих друзей. Оставлю в качестве посмертного подарка, как знак, как эстафетную палочку. Чтобы быть уверенным, что он меня не забудет совсем. Я как раз размышляю, какую из книг я хотел бы завещать вам. Ах, если бы у меня был Кирхер, которого у вас не хватает… но у меня его нет.

У. Э.: Что касается моей коллекции, то я, разумеется, не хочу, чтобы она была распродана по частям. Мои родственники могут подарить ее какой-нибудь публичной библиотеке или продать на аукционе. Тогда она достанется целиком какому-нибудь университету. Для меня это самое главное.

Ж.-К. К.: Вот у вас настоящая коллекция. Это произведение искусства, которое вы долго создавали, и не хотите, чтобы его разделяли на части. Это нормально. Коллекция говорит о вас, быть может, не меньше, чем ваши собственные произведения. О себе я могу сказать то же самое: эклектичность состава моей библиотеки многое может обо мне сказать. Всю жизнь меня упрекали в том, что я разбрасываюсь. Значит, моя библиотека является моим отражением.

У. Э.: Не знаю, является ли моя библиотека моим отражением. Я уже говорил, что собираю произведения, которым не верю, так что это мое отражение наоборот. Или, может быть, это отражение противоречивости моего ума. Моя неуверенность продиктована тем, что я показываю свою коллекцию очень немногим. Книжная коллекция — это штука для уединенного времяпрепровождения, вроде онанизма: редко встречаются люди, способные разделить вашу страсть. Если у вас есть восхитительные картины, к вам будут приходить, чтобы ими полюбоваться. Но вы никогда не найдете человека, который бы испытывал неподдельный интерес к вашей коллекции старых книг. Люди не понимают, почему вы придаете такое значение маленькой, ничем не примечательной книжке и почему она стоила вам многих лет поисков.

Ж.-К. К.: В оправдание вашей порочной склонности скажу, что у вас с книгой, вероятно, почти личная связь. Библиотека — это словно компания, сборище живых друзей, личностей. Когда вы чувствуете себя одиноким и подавленным, вы можете обратиться к ним: они всегда здесь, рядом. Впрочем, бывает, что, копаясь в книгах, я нахожу среди них такие, о которых давным-давно забыл.